«20 января. Суббота. Остался очень доволен вчерашними рассказами Горбунова… Был у Сергея,[10] он лежит с ветряной оспой. Чистили каток. Обедали в 7 ½. Поехали во Французский театр. Давали „[La] Révoltée“ („Мятежница“. – Прим. пер.), неудачную вследствие переделок и сокращений пьесу. Вернулись домой в 11 ½».
«23-го января. Вторник. Сегодня было мое маленькое приемное утро. Завтракали: д[ядюшка] Альфред, Н.К. Гирс и Оболенские. На катке было очень весело. Я наконец надел коньки и валял во всю мочь за мячиками. Пили чай с Воронцовыми и Ольгой. Страшно дрались с ними у Ксении. В 7 час. обедали у Оболенских. Отлично танцевали у Воронцовых до 3-х часов».
«25 января. Четверг… На каток приехали три Воронцовых. Возились с ними после чаю. Велел сделать у себя на письменном столе телефон, говорил через него с Сергеем. Закусывали одни. В 9 час. начался детский бал, как в 1887 г. От души веселился».
И этот поток пустяковин перетекал со страницы на страницу, из месяца в месяц. Строки эти могли бы принадлежать подростку 14 лет. А между тем ему уже двадцать два. 28 апреля он заносит в дневник торжественную запись: закончил свое образование «окончательно и навсегда»!
Однако представляется, что, закончив свои занятия с педагогами, наследник престола все же не остановился в своем росте. Между тем за его приветливостью и любезностью в глубине души скрывалось безразличие ко всему, что не понравилось ему с первого мгновения. Поверхностный и рассеянный, он искал пути ничего не делать, ни о чем не судить, ничем не озабочиваться и как можно меньше о чем бы то ни было думать. Характер у него был столь не ярко выраженный, что порою у его собеседников складывалось впечатление, будто его и нету вовсе, будто перед ними всего лишь учтивый фантом. Да и внешне сей молодой человек был бесцветен – не в пример своему могучему родителю он рост имел обыкновенный, средний, и красивое, но лишенное выразительности лицо. Злые языки толковали, что привнесение датской крови безнадежно испортило атлетическую породу Петра Великого. В том же году граф В.Н. Ламсдорф отметил в своем дневнике – мол, наследник престола ничуть не похорошел и попросту теряется в толпе, поди различи его среди людской толпы! Он попросту маленький гусарский офицер – не то чтобы некрасивый, но незаметный, незначительный.
Придерживаясь суровых нравов, Александр III требовал, чтобы его сыновья как огня страшились любовных приключений, и надо сказать, послушание ничуть не причиняло Николаю мучений – обладая умеренным темпераментом, он если и пытался ухаживать за какою-нибудь молодою особою, так только ради забавы, а вовсе не затем, чтобы одержать над нею победу. Все же, подстрекаемый несколькими своими товарищами, он решился было закрутить шуры-муры с некоей мадемуазель Лабунской, опереточной певичкой, начинавшей у знаменитого ресторатора Дюссо как танцовщица, развлекающая гостей. Что тут началось! По приказу царя петербургский полицмейстер быстро пресек эту унизительную для наследника связь, и бедная мадемуазель Лабунская, захлебываясь от рыданий, вынуждена была покинуть Петербург.
Николаю, однако же, не пришлось отчаиваться – на горизонте возникла другая утешительница. Это была балерина польского происхождения Матильда Кшесинская. Юная, стройная, живая, искрометная, обольстительница Матильда завладела вниманием цесаревича уже в день их первой встречи – на выпускном акте Императорского балетного училища в марте 1890 года, на котором по традиции присутствовала августейшая чета. После спектакля была дана трапеза, во главе которой были царь с царицей, а наследник сидел рядом с Кшесинской и, конечно же, попал под власть ее живых темных глаз – а уж она-то как была очарована! «Я не помню, о чем мы говорили, – много позже напишет она в своих „Воспоминаниях“,[11] – но я сразу влюбилась в Наследника. Как сейчас вижу его голубые глаза с таким добрым выражением. Я перестала смотреть на него только как на Наследника, я забывала об этом, все было как сон… Когда я прощалась с Наследником, который просидел весь ужин рядом со мною, мы смотрели друг на друга уже не так, как при встрече, в его душу, как и в мою, уже вкралось чувство влечения, хоть мы и не отдавали себе в этом отчета. Какая я была счастливая, когда в тот вечер вернулась домой! Я всю ночь не могла спать от радостного волнения и все думала о событиях этого вечера».
Несколько месяцев спустя произошла новая встреча восходящей звезды балета и наследника престола – на маневрах в Красном Селе близ Петербурга, где имелся небольшой деревянный театр, на подмостках которого выступали лучшие столичные артисты. Увидев ее сперва на сцене, потом за кулисами, он окончательно потерял голову – нет, она не женщина, она – душа танца, лебяжье перышко, лучик луны! Тем не менее какою же сухостью поражают его дневниковые записи о тех мгновениях – в особенности в сравнении с воспоминаниями Матильды! «17-го июля. Вторник. В окрестностях Капорского происходили отрядные маневры, так и слышна была пальба… Поехали в театр. В антракте пел Paulus. Кшесинская 2-я мне положительно очень нравится…»[12]«30-го июля. Понедельник… Дело на Горке разгорелось и продолжалось до 11 часов утра. Я был отнесен офицерами домой… Разговаривал с маленькой Кшесинской через окно!»
Надо полагать, в этих беседах у окошка звучали и грустные нотки: цесаревич отправлялся в дальние странствия. Так решил его батюшка – а как еще было разлучить сына с молодой особой, отношения с которой, как ему представлялось, зашли слишком далеко! Склонившись над страницами своего дневника, Николай записывает: «31 июля. Вторник. Вчера выпили 125 бутылок шампанского. Был дежурным по дивизии. В 3 час. выступил с эскадроном на военное поле. Происходило учение всей кавалерии с атаками на пехоту. Было жарко. Завтракали в Красном. В 5 часов был смотр военным училищам под проливным дождем. После закуски в последний раз поехал в милый Красносельский театр. Простился с Кшесинской. Ужинал у Мамá до часу».
Маршруты великих князей, отправлявшихся в заграничные путешествия с образовательными целями, обыкновенно пролегали через столицы Центральной Европы. На сей раз российский император, желая расширить политические горизонты своего сына, направил его на Дальний Восток. Но взамен того, чтобы назначить ему в сопровождающие людей в трезвом уме и с твердыми дипломатическими знаниями, которые могли бы ему все показывать и изъяснять, царь-отец дал наследнику в попутчики брата Георгия (который, уже пораженный чахоткой, вынужден был вернуться с полпути) и нескольких гвардейских офицеров, которые только и делали, что кутили да соблазняли цесаревича местными красавицами. Среди этих юных повес и вертопрахов один только князь Ухтомский – будущий историограф славного путешествия – отличался пытливым и серьезным умом. В Афинах к странствующей группе присоединился греческий царевич Георг, сын царя Георга I и страстный любитель женщин и шампанского. Как не преминул заметить в своих язвительных мемуарах С.Ю. Витте, этот молодой человек был весьма склонен к поступкам, которые никак не могли служить примером великим князьям и царевичам. Материальная организация путешествия была поручена князю Барятинскому – почтенному, почти ослепшему от старости генералу, безупречно верному престолу, но с ограниченным кругозором.
