очень хрупко и коротко. Правда, пока на это намекали лишь разрозненные группы китайцев в масках и с испуганными глазами. Они что-то уже явно знали, но не спешили этим знанием ни с кем делиться. Мы же азартно фотографировали со всех сторон белую виллу на набережной, на месте которой, как гласила табличка, стоял некогда в рыбацкой деревушке Сан-Теренцо дом, где и жили тем роковым летом семьи Шелли и их друзей Уильямсов. Рядом находилась небольшая, очень скромная (она и сейчас такая) католическая церковь Рождества Богородицы (1619). И я все гадала, посещала ли ее Мэри Шелли — она, в отличие от мужа, не была атеисткой, но, конечно, исповедовала англиканскую, а не католическую веру. «Неужели Мэри ни разу сюда не зашла? — думала я. — Ведь церковь совсем близко от дома, рукой подать. И ее колокола наверняка будили их с Шелли по утрам, когда по виа Маттеотти, а если ее тогда не было, просто по дороге, ведущей вверх от моря в горы, на мессу шли рыбаки, торговцы и их семьи. И раздавался ли здесь похоронный звон, когда неподалеку, в Виареджо, Байрон стоял на берегу возле костра, в котором сжигали тело его несчастного друга? На том самом берегу, где, как писала Ахматова, „мертвый Шелли, прямо в небо глядя, лежал, — и все жаворонки всего мира разрывали бездну эфира и факел Георг держал“». Мы с мужем заговорили о том, кто был Георг (конечно, Джордж Гордон Байрон), и не заметили, что в этот самый момент у церкви стал собираться народ. Все были в черном. Через несколько минут из храма вынесли гроб, и процессия двинулась вверх, на кладбище. Еще один знак. Мы его не распознали — просто пили кофе на набережной. Но один эпизод заставил меня насторожиться.
…Мимо нас вдоль моря по набережной медленно шла женщина. Немолодая, явно когда-то очень красивая, в элегантном черном платье и черных очках. Она куталась в шаль и плакала. Было совершенно очевидно, что она только что вышла из церкви, где присутствовала на траурной мессе. Почему не пошла вместе со всеми на кладбище? Слишком большая для такого маленького местечка процессия как раз заворачивала за угол. Почему ей так плохо сейчас? Явно хоронили какого-то важного человека для Сан-Теренцо. Может, бывшего мэра. Или уважаемого всеми учителя. Или доктора. И там рядом было столько заплаканных женщин в черном — почему эта ушла? Тайная любовница? Сестра, отринутая братом? Та, кто страшно виновата перед покойным? Грешница? Или святая? А может, это тень Мэри Шелли в платье от «Armani» шла сейчас перед нами по набережной Залива поэтов?..
Тайна — это все-таки всегда женщина, а не мужчина. Те, кто назвал морской путь от Сан-Теренцо до Леричи Заливом поэтов, забыли, что здесь жила еще и Мэри Шелли, в свои девятнадцать лет написавшая «Франкенштейна» — вот его-то, кстати, сегодня точно читают и перечитывают. Здесь сводила Шелли с ума своим пением и красотой Джейн Уильямс. Сюда приезжала сводная (именно сводная! У них не было ни общего отца, ни общей матери) сестра Мэри Клер Клэрмонт, прожившая — будто за всех них! — долгую жизнь. Отсюда Мэри писала письма своей единоутробной сестре Фанни Имлей, а Шелли — своей первой жене Гарриет: оба адресата, совсем молодые женщины, еще при жизни поэта совершат самоубийство. И еще одна, которая никогда не была в этом благословенном крае, но чье присутствие здесь совершенно очевидно, — это мать Мэри Шелли, бунтарка Мэри Уолстонкрафт, автор библии феминисток — книги «В защиту прав женщин». Их голоса и сегодня звучат над морской гладью и каменными валунами, окаймляющими пляжи, над вечнозелеными кипарисами и пиниями, над оливковыми и апельсиновыми деревьями, и алые камелии, цветущие здесь даже зимой, как капельки крови, напоминающие о былых сердечных бурях. Что эти женщины хотят нам рассказать? И далеко ли от них ушли мы, создавшие движение #MeToo и провоцирующие мир новой этикой?
Мэри Шелли в чем-то опередила своих гениальных современников, создав бессмертный образ Франкенштейна — страшного порождения человека, насилующего и убивающего беззащитных. Сейчас уже мало кто помнит, что Франкенштейн — всего лишь имя создателя этого гомункула, героя ее романа Виктора Франкенштейна. Он давно стал символом грубой безжалостной силы, наводящей страх и ужас. Похоже на абьюз, верно? И совсем уже никто не знает, что импульсом для написания Мэри романа стала картина Генриха Фюсли «Ночной кошмар» — ее репродукция много позже висела на самом почетном месте в приемной Зигмунда Фрейда. Там уродливый инкуб восседает на красавице в белом, раскинувшейся во время сна. Шокирующий чопорное английское общество женатый художник-бисексуал Фюсли был страстной любовью… матери Мэри Шелли — Мэри Уолстонкрафт. Она даже предложила ему и его жене Софии жить втроем — не здесь ли начало странного, осуждаемого многими союза трех молодых людей — Мэри и Перси Шелли и Клер Клэрмонт? И как соединить две попытки самоубийства самой Мэри Уолстонкрафт из-за любви (к счастью, неудавшиеся) с ее требованием полной независимости женщины от мужчины? А Мэри Шелли — не послужили ли Байрон и ее муж Перси Биши прототипами Франкенштейна (важно! Здесь и далее, в том числе в названии книжки, я использую имя Франкенштейна как самого чудовища — так делают сегодня все — уточнения только в литературоведческой главе!)? Они не ответят нам прямо. Но можно догадаться, а заодно узнать их самые сокровенные и важные мысли о роли женщины, заново проживая вместе с ними их судьбы. Тем более что скучать не придется — здесь и драма, и комедия, и триллер, и авантюрный роман. Залив поэтов не обманет нас своим райским совершенством, этой дивной картиной, когда вода переходит в небо и между ними уже нет границы, — тень Франкенштейна, страшного мужчины, порожденного женским воображением, бродит здесь до сих пор. [2]
Мэри Уолстонкрафт
Бунтарка
Как странно, думала она. Такая длинная жизнь. Я вырвалась из нищеты своего детства, прошедшего на улице, будто в насмешку названной Примроуз (Primrose — «Первоцветы»). Я научилась жить одна и зарабатывать. Уехала в Париж, когда там началась революция, и родила во Франции дочку. Два раза пыталась покончить с собой из-за предательства Гилберта. И все равно выжила. А вот теперь я, мужняя жена и известная писательница, лежу на кровати в Лондоне, в красивом доме модного района Полигон (Polygon), и умираю. Еще молодой. Я точно знаю, что умираю. Потому что все возвращается на круги своя: георгины за окном точно такого
