«Кроме огромных четок, Мефистофеля и лягушки-барометра, у господина Трайтера было без счету незнакомых мне предметов, возможно, предназначенных для физических опытов, но я позабыл их, поскольку выглядели они слишком точно и определенно, – вспоминал позже Сальвадор Дали. – Однако, самое сильное впечатление произвел на меня оптический театр. Сцена предстает в памяти как бы сквозь стереоскоп или радужный спектр. Картины скользили передо мной одна за другой, подсвеченные откуда-то сзади, и эти движущиеся рисунки напоминали гипнотические миражи, порожденные сном. Именно в оптическом театре господина Трайтера я впервые увидел поразивший меня силуэт русской девочки. Она явилась мне, укутанная в белоснежные меха, в русской тройке, за которой мчались волки с фосфоресцирующими зрачками. Она смотрела прямо мне в глаза и у меня сжалось сердце. Я знаю… Это была Гала.»
Хищник, действительно, настиг его девочку. Он сжирал ее изнутри. Медики выявили у Дьяконовой туберкулез. Приступы начинались внезапно. Воздух становился плотнее, воронка горла сужалась, от нехватки кислорода кружилась голова. Захлебываясь от удушающего кашля, обессиленная Елена, точно рыба, выброшенная на сушу, жадно хватала ртом воздух.
– Окна… Скорее откройте окна, – взволнованно повторял Димитрий Ильич. – Тоня, ну где же ты? Леночке снова недужится.
Отчим был добр и невероятно трогателен в своем беспокойстве о ней. Леночка видела, как дрожали его толстые, узловатые пальцы, когда старик подносил к ее губам чашку, наполненную иссиня-прозрачной талой водой, слышала, как нетерпеливо метался он по передней, пеняя на запаздывающего доктора, как запершись в кабинете, укорял жену за пренебрежительное отношение к дочери.
– Не бойся, любезный друг. Я отвезу тебя в Клавадель и непременно покажу лучшим специалистам, – укрывая падчерицу шерстяным пледом, утешал ее Димитрий Ильич. Смакуя каждое слово, он рассказывал Леночке о благословенной стране так, как только нянюшка могла рассказывать сказки малому ребенку. Закрывая глаза, девушка представляла посеребренные снегом горные хребты, воздух, напоенный дыханием луговых трав, охристые черепичные крыши, миниатюрные домики и… свободу.
В 1912 году Леночка увидела Швейцарию воочию. Здесь ее ожидали тщательный медицинский осмотр, продолжительное лечение и встреча, которая, по сути, стала окончанием истории Елены Дьяконовой и началом жизни мифической Гала.
Окруженное со всех сторон горными массивами и еловыми лесами здание лечебного учреждения, в котором остановилась Елена Дьяконова, напоминало выточенный из дерева кукольный дом с плоской четырехугольной крышей, аккуратными прорезями окон и балконами с белоснежными балюстрадами. В огромных неуютных комнатах с десятками низких кроватей и добела выскобленными дощатыми полами располагались вновь прибывающие постояльцы-немцы, русские, англичане – все те, кто рассчитывал на чудодейственные способы лечения, применявшиеся в то время в санатории. Каждое утро пациенты Клаваделя спускались к завтраку на просторную веранду. Соседом Елены по столику оказался болезненно худой, хорошо воспитанный молодой француз. Он любезно придвигал для нее стул, подавал салфетки и соль, наблюдал, как непринужденно общается его соседка с пациентами из России.
Когда Леночка осмелилась заговорить и с ним, юноша поинтересовался:
– Vous de la Russie?
– Oui. Je suis de la Russie.
– Эжен Грендель. К вашим услугам.
– Елена Дьяконова. Весьма приятно.
– Елена… Это очень трудно для меня. Было бы проще, если бы вас звали Мари или Гала, – засмеялся Эжен.
– Если вам так удобно, с этой минуты вы можете звать меня Гала.
Прервавший обучение в Париже из-за прогрессирующего заболевания, семнадцатилетний Эжен приехал в Клавадель по настоянию отца – в прошлом бухгалтера, а ныне – преуспевающего торговца недвижимостью. Высокий, светловолосый, белозубый, с выдающимся носом и ранними залысинами, Грендель не был красив. Но разве это было важно? Леночке нравилось в нем все: его застенчивость, внимательный взгляд, умение слушать, ямочки на щеках, его трогательное грассирование.
Елена Дьяконова
Обмениваясь записками и книгами, встречаясь за завтраком и поднимаясь в горы, подшучивая друг над другом и укрываясь в ущельях от дождя, застающего их врасплох, Эжен и Гала проводили много времени вдвоем. Он с упоением рассказывал ей о деревянных и каменных фигурках, которые начал собирать два года назад, искренне изумлялся, когда в разговоре с ним девочка из России цитировала его любимых авторов: Мольера, Лакло, Стендаля, Прево. Эжен открыл ей, что его призвание – поэзия, но родители считают это занятие пустым.
Давос в начале XX века
В совершенстве владеющая французским, Гала перечитывала строки написанных юношей стихов, уверяя обретенного друга в том, что созданное им – зрело, талантливо, что он непременно станет серьезным поэтом.
Беседы с этой девушкой окрыляли Эжена, придавали уверенности, вселяли в него чувственное томление. Теперь ему было мало просто разговаривать с Гала. Он мечтал касаться ее густых черных волос, завитых в кокетливые локоны, обнимать ее, ощущать тепло ее дыхания. С ней, первой и единственной Грендель желал познать таинство любви. Но строгая Гала не позволяла подходить ближе, чем допускали того приличия. Предпочитающая не распространяться о своей жизни, о своих родителях, сестре и братьях, маскирующая шутками свое истинное настроение, одинокая, никому не нужная (за весь период лечения в Клаваделе ее не навестил никто из родственников), близкая и далекая Елена Дьяконова стала для Эжена открытием и загадкой одновременно.
Спустя годы, откровенничая с согимназисткой и приятельницей Гала Анастасией Цветаевой, Эжен признавался:
«Никогда я не мог говорить с француженками так, как с женщинами из России: серьезно, свободно, будучи полностью уверен, что меня понимают. Это счастье выпало мне дважды: первый раз с Галей, второй – с вами. И обе вы – русские.»
Притихли, дожидаясь своего часа колокола церкви Святого Петра в Фигерасе. Матушка выводила восьмилетнего Дали на прогулку.
«Мы выходим из города туда, где белизна еще не тронута. Пройдя через парк, попадаем на поляну… и я замираю перед снежным полем. Но тут же бегу на середину поляны, где лежит крошечный коричневый шарик платана. Падая, он слегка раскололся, так что в щелочку я могу разглядеть внутри желтый пушок. В этот миг из-за туч выглядывает солнце и заливает светом всю картину: шарик платана отбрасывает на снег голубую тень, а желтый пушок словно загорается и оживает. Мои ослепленные глаза наполняются слезами. Со всевозможными предосторожностями подойдя к разбитому шарику, я подбираю его, нежно целую трещинку(…) Я поднимаюсь по ступеням и сворачиваю направо к заброшенному источнику. Она здесь! Она здесь, русская девочка из волшебного театра господина Трайтера. Я назову ее Галючкой(…) Галючка здесь, рядом со мной, сидит на скамье, как на тройке. И кажется, давно наблюдает за мной (…) В моей руке, в носовом платке шарик шевелится, как живой… Вижу Галючку, сидящую ко мне спиной. Мне кажется странным, что спина ее неподвижна. Но я не отступаю, а становлюсь на колени в снег, прячась за стволом старой оливы. Время, как будто остановилось: я превратился в библейский соляной столб без мыслей и чувств. Зато все отчетливо вижу и слышу. Какой-то человек пришел…»
