Здесь же в 1918 году родилась дочь Элюаров Сесиль.
С одной из семейных фотографий того периода смотрят на нас похорошевшая Гала и ее ясноглазый младенец. Казалось, судьба этой женщины предопределена. Птице, с юности помышлявшей о свободе уготована клетка. Не тут-то было.
«У меня нет решительно никаких способностей», – беззастенчиво сообщала мужу в одном из писем Гала. Очень скоро мадам Грендель и новорожденная дочь Елены Дьяконовой убедились в справедливости этих слов.
«Она плохая мать и посредственная жена, – жаловалась на невестку свекровь Гала. – Она такая же неряха, как и все русские. Ей не нужен единокровный ребенок, ее не занимает хозяйство. У нее, – Жанна Грендель понижала голос до шепота – пятна на столовом белье».
Гала совершенно не интересовало то, что думают о ней окружающие. Возложив на мадам Грендель всю грязную работу и заботу о своей маленькой дочери, муза Поля Элюара старательно избегала всего того, что могло неблагоприятно повлиять на ее самочувствие и внешность.
«Некая часть ее сущности была – в убегании, в ускальзывании от всего, что ей не нравилось.», – вспоминала Анастасия Ивановна Цветаева, описывая маленькую Леночку Дьяконову.
Регулярно посещая магазины и антикварные салоны, Гала скупала дорогие, зачастую бесполезные вещи, а вернувшись домой, перешивала свои наряды, читала, спала или слонялась по дому в ожидании мужа.
– Он очень много работает. Я часто бываю одна. И знаешь, я устаю, – жаловалась Гала подруге Анастасии Цветаевой.
Скука изнуряла. Одна мысль о рутине приводила Леночку Дьяконову в полуобморочное состояние. Ей хотелось свежести, остроты чувств, сознания своей избранности и снова… свободы. Свободы от блеклой действительности, от ворчливой свекрови, от плача ребенка, от однообразия.
Наблюдая, как Элюар суетится в конторе отца, сбывая толстосумам земельные участки и дома, русская девочка мечтала об иной деятельности для мужа. Ведь она выходила замуж за поэта. Неужели он такой, как все?
Занимаясь с Полем любовью, путешествуя, сидя в ресторанах, Гала напоминала ему о том, скольких талантливых писателей и поэтов погубила война. Как много прекрасного мог бы создать Гийом Аполлинер, не попади ему в голову тот злосчастный осколок. А он – Элюар – жив. И это не просто так.
Поль соглашался. Он и сам по-прежнему грезил о поэтической карьере, о творческом муравейнике, копошась в котором мог бы заняться любимым делом и проявить свой талант в полной мере.
И однажды ему представился уникальный шанс.
– Вы и коммерция? Фантастика! – Перед Эженом стоял один из клиентов отца – темноволосый мужчина средних лет с круглыми восторженными глазами, картинно приподнятыми бровями и редкими усиками, пробивающимися над верхней губой. Гость смотрел на молодого человека в упор. В его взгляде сквозило любопытство. – Поль Элюар… Прекрасные стихи! Чудесные!
Тристан Тцара
Поль даже представить не мог, что стоящий перед ним человек – внук известного философа Фредерика Полана, писатель, эссеист и издатель Жан Полан.
Преподаватель литературы в лицее, участник Первой мировой войны, главный редактор авторитетного французского издания «La Nouvelle Revue francaise», этот человек был одним из тех, кто формировал литературную политику страны в послевоенные годы.
Прошло всего несколько месяцев после этой встречи и свет увидел первый выпуск журнала «Litterature» создателями которого стали сам Жан Полан, Поль Элюар и его новые друзья Андре Бретон, Луи Арагон, Филипп Супо.
Елена Дьяконова и Поль Элюар с друзьями
«„Litterature“ – журнал пристойного общества», – заявлял французский поэт и писатель, один из основоположников сюрреализма Андре Бретон. И правда, первые номера «Litterature» радовали своих читателей неизданными произведениями Артюра Рембо и Гийома Аполлинера, Игоря Стравинского и Гомеса де ла Серны.
Увлеченный редакционной деятельностью и общением с коллегами по литературному цеху, к неудовольствию Гренделя-старшего, Поль стал отлынивать от работы в его офисе.
Дом, в котором жили Елена и Поль Элюары
Перемены в судьбе мужа отразились и на образе жизни Гала. Безумно влюбленный в свою диву, Поль всюду брал ее с собой. В немыслимых, самостоятельно скроенных и отороченных мехом нарядах Гала появлялась на вечеринках, в кинотеатрах, в книжных магазинах, на творческих бдениях. И хотя она предпочитала помалкивать, ни во что не вмешиваться, не критиковать и не хвалить, одного присутствия «праздно шатающейся мадам» было достаточно, чтобы вызвать раздражение у холостых друзей Поля.
«Никогда не поймешь, о чем она молчит, – ворчал приятель Элюара, поэт Виктор Крастр. – У нее довольно неприятное выражение глаз. Такое впечатление, будто Гала одержима дьявольской силой».
Мягкий, интеллигентный Поль, как мог гасил вспышки недовольства новых друзей. А Дали… был слишком мал и далек, чтобы защитить свою Галючку.
В неполные четырнадцать лет Сальвадор не выпускал кисти из рук и проявлял живейший интерес к кубизму, импрессионизму, фовизму, пуантилизму. Его эксперименты с красками и холстом вылились в первую выставку, открывшуюся в помещении одного из муниципальных театров Фигераса. В ту пору работы юного живописца носили подражательный характер.
– Чувствуется, что на юношу оказало влияние искусство таких художников, как Модесто Ургель, Мон Пичот и Мариано Фортуни, – замечали преподаватели Дали, присутствовавшие на открытии экспозиции.
В своем дневнике Дали вспоминал, какой «маниакальной страстью» стало для него, 9-летнего мальчика, разглядывание репродукции Вермеера «Кружевница», которая висела в кабинете его папы.
«В пятнадцать лет Сальвадор был пылок и нервен, – писала в книге воспоминаний сестра Дали Анна Мария —, и, казалось, занимало его только одно – искусство. Глаза его впитывали все краски мира. Брат никогда не отдыхал. Если он не стоит за мольбертом, значит, занимается или пишет что-нибудь для журнала, который затеял издавать вместе с друзьями»
Свободное от занятий живописью время Дали просиживал в отцовской библиотеке, изобилующей атеистической литературой. Именно здесь молодой человек нашел для себя труды Вольтера, Ницше, Фрейда.
«Впервые открыв Ницше, я был глубоко шокирован. Черным по белому он нагло заявлял: „Бог умер! (…) За три дня я окончательно проглотил и переварил Ницше. После этой каннибальской трапезы оставалась несъеденной лишь одна деталь личности философа, одна-единственная косточка, в которую я уже готов был вонзиться зубами – его усы! Позднее Федерико Гарсиа Лорке, зачарованному усами Гитлера, суждено было провозгласить, что „усы есть трагическая константа человеческого лица“.
