- Спасибо, товарищ военком.
- Тебе спасибо, помог нам. А теперь пора. Формируется очередная, удмуртская. Если бы разрешили, махнул и я.
Странное чувство охватило меня в тот день и особенно в тот последний вечер прощания с родным городом, когда мы с женой вышли побродить перед разлукой. Не раз и не два уезжал я из Ижевска, но никогда так не волновался. Перед глазами проплыло прошлое.
Сиротское детство. Река Ува. Крестьянский дом. Помощь матери в сенокос и жатву. Ночное. Посиделки и рождественские гадания девушек. Поршурская школа. Отмена закона божьего. Последний приход недовольного батюшки. А потом - кружки, собрания. Бурная жизнь комсомольской ячейки. Сходки мужиков. Обыкновенная судьба сына удмуртского крестьянина.
Все дала моему поколению Советская власть. После школы - педагогический техникум. После техникума - институт. Служба в армии. Знакомство с Баку и Киевом, с побережьем Черного моря и Москвой. Крестьянский парень стал педагогом-журналистом. Рос вместе со своей родной Удмуртией, со всей страной. Готовился засесть за книгу. И вот все это пытается перечеркнуть жестокий ворог.
Никогда не казался мне Ижевск таким красивым и милым, как в тот августовский вечер. Большой, могучий. Город металлургов и машиностроителей, искусных оружейников и первых мотоциклостроителей России. Город-завод.
Он жил тогда, как и многие другие города, с притушенными огнями. Но в нем еще не было светомаскировки. Просто меньше горело на улицах фонарей. От этого город казался задумчивым и сосредоточенным, О чем ты горюешь, родной мой?
Я хорошо понимал думы своего города, они были моими думами. Неужели враг будет наступать и дальше?
Не хотелось говорить о последних сводках с фронта. Не хотелось мучиться догадками, почему они именно такие - невеселые, тревожные. Не хотелось вспоминать и песню "Если завтра война", которую мы очень легко распевали всего лишь два-три месяца назад.
Душу давила тяжесть необъясненных сомнений, чего-то и кем-то недоговоренного, скрытого. Как это все случилось? Почему так молниеносно враг сумел смять наши пограничные кордоны?
Давно ли были торжественные приемы дипломатов Германии в Кремле. Завтраки, речи, обязательства. А потом запреты таких картин, как "Профессор Мамлок", слова "фашист" в газетах и книгах.
И вот этот фашист топчет сегодня нашу землю. Рвется к тому же Московскому Кремлю, только не с речами и обещаниями, а с огнем и мечом. Какая превратность судьбы!
Мы говорим с женой об итогах двух месяцев войны, только что опубликованных в газетах. О крахе хвастливых планов командования германской армии, об уложенных на дорогах к Москве и Ленинграду фашистских дивизиях, о провале молниеносной войны, об оставленных нами городах...
А кругом тишина и настороженность. Только красный флаг на башне машиностроительного завода не поддается этому безмолвию. Он, как всегда, продолжает шелестеть на высоте нескольких десятков метров. Я смотрю на этот флаг, который знаю, кажется, со дня рождения, и он возвращает мне всегдашнюю бодрость. Выше голову, старина, - приказываю я себе.
Обыкновенная станция. Откровенно говоря, до 23 августа тысяча Девятьсот сорок первого года я ничего не знал об этой станции, куда мы приехали. Знал Воткинск и Глазов, Балезино и Кез, Сарапул и Можгу, Кизнер и Уву, десятки других сел, поселков, деревень и станций, а этой в памяти не было.
Малюсенькая станция с миниатюрным деревянным домиком вместо вокзала. Кругом сосновый бор. В его владениях, как свечи, стоят шеренгами корабельные сосны. От них расстилается смолистый запах нагретой хвои. Поют птицы. Слышно: где-то долбит дятел, словно играет в бубен.
В первые же минуты появления на станции я подумал: как мало иногда мы знаем родной край. Клянемся в любви к нему, пишем об этом статьи и книги, а сами не удосужимся за всю жизнь пройтись по нему пешочком из конца в конец. Знаем село или город, где родились, учились, начинали работать, и этим ограничиваем свои познания и любопытство. А край-то, оказывается, вон какой раздольный и обширный. Как он дорог мне, особенно сейчас.
Я и прибывшие со мной несколько офицеров ищем штаб формируемой дивизии. Проходим мимо построек местного леспромхоза, спрашиваем встречных Никто ничего толком не знает.
Оказывается, никакой дивизии, собственно, и нет. Есть недостроенный двух этажный дом, предназначенный для штаба. Вот и все, как говорится, хозяйство.
Мы входим в этот дом. Кругом следы неустроенности, походной жизни, неумелого новоселья. Где-то тюкают плотники, женщины выносят из помещения строительный мусор. В комнатах нижнего этажа сидят молодые люди в армейской форме и что-то сосредоточенно пишут.
Мы находим штаб будущей дивизии. Нас встречает полный, коренастый, круглолицый, очень спокойный майор Малков. Он почему-то улыбается, завидев нас, встает из-за стола.
- Вот и первые ласточки, - приветливо говорит майор. - С вашей легкой руки и начнем. Пока вся дивизия вот в этих трех комнатах. Нет ни командира дивизии, ни комиссара, ни командиров полков, кроме вот меня, майора Малкова, да еще нескольких офицеров. Значит, так...
Майор меняет настроение: хмурится, поигрывает желваками, стучит пальцами по столу и повторяет:
- Значит, так. Пойдете в полки. Там есть по десятку человек. Живут в лесу, кто как может. Будете жить там и вы. Строить землянки. Принимать пополнение, обмундировывать, мыть в бане, стричь, водить строем в столовую, на занятия.
Майор снова улыбается, отчего его полные щеки становятся похожими на две половинки арбуза. Добродушный человек, очень похожий на учителя. Он называет нам номера полков, показывает в окно, где они примерно расположены, говорит "ну, с богом", отпускает всех, а меня задерживает.
- Значит, вы не только строевой офицер, но и писатель, - просматривая мои документы, говорит Малков.
- Пока не писатель, а только журналист, - поправляю я майора.
- Это одно и то же, - по-своему заключает майор. - Такие люди очень нужны будут дивизии. Начинайте присматриваться с первого дня. Чем черт не шутит. Останемся живы...
Он не договаривает, опять хмурится, опять говорит "ну, с богом", и я выхожу из помещения.
Теплый день конца августа. Со стороны железнодорожной станции слышатся паровозные свистки. Оттуда же доносится рокот тракторов. Это или эмтээсовские или леспромхозовские.
И опять тишина. Запах смолы. Долбежка дятла. Чириканье пичужек.
На маленькой полянке в глубине соснового бора я нахожу штаб 1190 стрелкового полка, куда направил меня майор. Штаб - в дощаном помещении, похожем на барак. На подходе к штабу меня встречает старший лейтенант.
Он высок и строен, этот старший лейтенант, с русыми волосами и голубыми глазами. Выправка и походка выдают в нем кадрового офицера. Старший лейтенант щеголеват и, что самое интересное, с пушистыми бакенбардами, отчего мне сразу пришел на память книжный Андрей Болконский.
