не покупают, даже если он будет умолять, это вполне естественно. Следовательно, и писатель должен, базируясь на личных интересах, отказать журналу или принять его предложение, правильно?
Редактор. Но мне бы хотелось, чтобы вы подумали о надеждах ста тысяч читателей.
Писатель. Это чистой воды романтизм, не способный и ребёнка обмануть. Даже среди школьников не найдётся ни одного, кто примет ваши слова за чистую монету.
Редактор. Вы не правы, я призван добросовестно выражать надежды читателей.
Писатель. Со своей стороны вы, видимо, правы. Выражаете надежды читателей и в то же время преуспеваете в торговой сделке.
Редактор. Мне неприятно, что вы так думаете. Вы всё время повторяете: торговая сделка, торговая сделка, но я прошу вас написать нам не ради самой этой сделки. А потому, что мне действительно нравятся ваши произведения.
Писатель. Может быть, это и в самом деле так. Во всяком случае, в том, что вы просите написать вам, есть, видимо, и определённая доля доброжелательности. Такого мягкого человека, как я, вашей доброжелательностью легко тронуть. Я всё время говорю: мне не пишется, мне не пишется, но, если бы писалось, я действительно хотел бы написать для вас. Но необдуманно соглашаться – последнее дело, идти на это ни в коем случае нельзя. Если я и избегну неприятностей, то неизбежно с ними столкнётесь вы.
Редактор. Тронут вашим расположением. Почувствуйте и вы моё расположение к вам.
Писатель. Но я не могу чувствовать расположение к происходящему.
Редактор. Прошу вас, не ищите всё новые и новые предлоги, лучше напишите нам что-нибудь. Подумайте о моей репутации.
Писатель. Не знаю, что и делать. Давайте я опишу нашу беседу.
Редактор. Если нет другого выхода, пожалуйста. Я просил бы вас написать к середине месяца.
Перед ними неожиданно возникает человек в маске.
Человек в маске (обращаясь к писателю). До чего же ты бесчувственный тип. Сколько же в тебе самомнения – ты обязан немедленно выполнить свой долг, пиши что угодно, все, что приходит на ум. Однажды я был свидетелем того, как Бальзак за вечер написал прекрасный рассказ. Когда кровь ударяла ему в голову, он опускал ноги в горячую воду. Когда я вспоминаю его потрясающую силу духа, ты и подобные тебе представляются мне мертвецами. Немедленно выполни свой долг, почему тебя не научили этому? (Обращаясь к редактору.) Ты тоже не особенно предусмотрителен. Печатать какую-то сомнительную рукопись – это даже в Америке связано с проблемой законности. Подумай чуточку не только о сиюминутных интересах, но и о том, что существуют некие высшие материи.
Редактор и писатель, не в силах вымолвить ни слова, растерянно смотрели на человека в маске.
В связи с великим землетрясением 1 сентября 1923 года
Разрозненные заметки о великом землетрясении
I
В августе 1923 года я вместе с Итиютэем отправился в Камакура и поселился в гостинице Хираноя бэссо. У самого карниза нашей общей комнаты стояли шпалеры с вьющимися глициниями. Между листьями виднелись сиреневые цветы. Августовские цветы глицинии описываются в летописях. Но у дома росли не только эти цветы. На заднем дворе, видном из окна уборной, кусты керрии были покрыты махровыми цветами.
Керрию сразу узнаешь,
К солнцу простёрты ветви её.
Итиютэй
(Примечание. При этом Итиютэй касался рукой тянущихся к солнцу ветвей керрии.)
Удивительно и то, что у пруда в саду парка Коматиэн наперегонки распускаются ирисы и лотосы.
Ирис с высохшей листвой
И цветущий красный ирис.
Итиютэй
Я не напрасно перечисляю глицинии, керрии, ирисы. Трудно было усомниться в том факте, что в природе происходит нечто близкое помешательству. С тех пор стоило мне увидеть кого-нибудь, как я тут же говорил ему: «Кажется, вот-вот произойдёт стихийное бедствие». Но никто ко мне не прислушивался. Например, Кумэ Macao [3] с ехидной ухмылкой поддразнивал меня: «Знаешь, Кикути Кан [4] совсем пал духом».
Мы вернулись в Токио 25 августа, а через восемь дней началось Великое землетрясение.
– Мне хотелось возражать тебе хотя бы из чувства долга, но твои предсказания сбылись.
Теперь Кумэ выказывает большое уважение моим предсказаниям. Я должен признать это… По правде говоря, сам я не особенно верил своим предсказаниям.
II
«Нахожусь в лодке у набережной около улицы Хаматё. Сакурагава Санко».
Это одно из бесчисленных объявлений, расклеенных на пепелищах Ёсивары. Слова «нахожусь в лодке» написаны, видимо, совершенно серьёзно. Но, как ни прискорбно, это всего лишь поэтический образ. В приведённой строке я смутно увидел облик шута, для которого дом – продуваемая осенним ветром лодчонка. Ёсивара, описанная ещё писателями эпохи Эдо [5], теперь уже никогда не вернётся. Но всё равно в этой листовке ощущалось откровенное шутовство.
III
После того как Великое землетрясение наконец утихло, люди, которые, спасаясь от землетрясения, покинули свои дома, стали дружелюбными и приветливыми. Повсюду: на Ватанабэтё, в Табата, на Симмэйтё – можно было видеть сцены, когда люди, независимо от того, были они соседями или нет, приветливо беседовали между собой, предлагали друг другу сигареты, сладости, нянчили детей. Особенно те, кто пережил бедствие на лужайке «Клуба тополей» в Табата, может быть, из-за спокойного шелеста окружавших лужайку тополей доброжелательно переговаривались друг с другом, будто собрались на пикнике.
Точная копия давным-давно написанной Клейстом картины «Землетрясение». Нет, Клейст помимо этого изобразил ещё и весь ужас того, что стоило улечься волнению, вызванному только что закончившимся землетрясением, как снова медленно просыпаются привычные обиды и страдания. Так что, может быть, и люди, пережившие бедствие на лужайке «Клуба тополей», попытаются опять устроить преследование живущей по соседству больной туберкулёзом или начнут носить сплетни о неблаговидном поведении живущей напротив матери семейства. Я это могу понять. Но всё же картина невиданного добросердечия, царившего среди множества людей, собравшихся на газоне, поистине прекрасна. Память об этом я сохраню навсегда.
IV
Я, как и другие, видел горы трупов сгоревших людей. Из этого множества мёртвых тел больше всего запомнился мне труп, скорее всего больного, в одном из магазинчиков на крытой улочке в Асакусе. Чёрное лицо трупа было обезображено огнём до неузнаваемости. Но ни на теле в юката, ни на худых руках и ногах не было никаких следов ожогов. Однако я не могу забыть этот труп не только поэтому. Как вам скажет любой, труп сгоревшего человека скрючивается. У этого же трупа на нетронутом огнём шерстяном одеяле были аккуратно вытянуты ноги. А руки были решительно скрещены на груди, прикрытой юката. Ничто
