Я постарался, чтобы мой велик с виду был как настоящий гоночный: обмотал ручки желтым скотчем, на кончики надел голубые затычки. Жаль только, что по техническим характеристикам он и не приближался к спортивному. Родители купили его уже подержанным, в магазине на окраине Бирмингема.
И вот я стою на старте. На душе у меня неспокойно. Футах в двадцати-тридцати передо мной начинался помост. Это была узкая доска — скорее всего, кусок старого кухонного шкафа. Он лежал на паре кирпичей. За ним лежала куча тряпья, через которую мне предстояло перепрыгнуть. Ватага ребятишек с нашей улицы с нетерпением ждала представления.
Итак, я решился на прыжок. Нечего и говорить, что моя попытка закончилась провалом. На разгоне велосипед повело в сторону, и пока я его выравнивал, потерял скорость. Сам помост оказался слишком гибким и прогнулся под тяжестью велосипеда. Край помоста, лежавший на кирпичах, встал передо мной торчком. Я резко затормозил и повалился на бок. В падении не было ничего героического, велосипед остался цел, я тоже. Меня осмотрели, не обнаружили ни царапины, инцидент был тут же забыт, и мы отправились бродить по улицам и обсуждать того парня, который, упав, переломал обе руки и разбил башку.
Велосипеды я любил не только за то, что́ можно было на них делать, меня завораживало то, как они работают. Лет в десять-одиннадцать я уже мог разобрать любой велик по винтикам и собрать обратно. Я несколько недель отлаживал своему брату Энди гоночный велик. Это был красный «пежо», и повозиться с ним пришлось немало. И наконец дело было сделано. Машина была отлажена как часы. Каждая деталь была вычищена и смазана. Энди был счастлив, хотя теперь мне кажется, что он мне подыгрывал. Настал момент пробной поездки. Это была моя прерогатива. Самое прекрасное в работе механика — это испытание отлаженной им машины.
Через несколько домов после нашего боковая дорога шла вокруг треугольной лужайки, которую так и называли Треугольником. Именно здесь я и проводил испытания. Местные жители привыкли, выезжая из дома, внимательно смотреть по сторонам: была велика вероятность, что откуда-нибудь неожиданно выскочу я — на велосипеде, скутере или на чайном столике на колесиках. Сегодня я собирался побить все рекорды.
Велосипед работал превосходно. Я проверил тормоза — порядок. Цепь не заедала, только тихонько позвякивала, когда я шел на свободном ходу. Впрочем, я предпочитал крутить педали. На Треугольнике было, естественно, три поворота. Я прошел первый — довольно плавный, потом повернул направо и направился к последнему повороту.
На Треугольнике машин бывало мало, поэтому родители разрешали нам играть там. Дорога была не очень разъезженная, и куски щебенки, оставшиеся после недавнего ремонта дороги, еще не утрамбовались. И вот перед самым поворотом я въехал в кучку неутрамбованной щебенки. Переднее колесо повело, и я упал. Больше всего пострадала правая рука — несколько пальцев и плечо были ободраны до мяса. В больнице мне срезали лоскуты кожи, обработали раны. И я готов был поклясться, что видел кусочек белой кости на собственном мизинце. Было чудовищно больно, когда раны мазали йодом, но я думал только о том, как бы поскорее очутиться дома. Мне не терпелось рассказать друзьям, что я видел собственную кость.
Родители никогда не поощряли моего безрассудного лихачества, но и бороться с ним не пытались. Нас у них было трое, и они привыкли к тому, что у кого-то из нас разбито колено, под глазом синяк, локти в царапинах. Обычно этим кем-то оказывался я. Меня не растили в тепличных условиях. Все дело было в генах. Я точно знаю: родители ни при чем, все дело в их родителях. Отец моего отца, Джордж Хаммонд, был человеком сдержанным и сосредоточенным. Во время Второй мировой он служил в британских ВВС, обезвреживал бомбы. Мой отец лежал в колыбели в Бирмингеме, а дед возился с немецкими бомбами — лишал их смертоносной силы. Война закончилась, и деду трудно было приучиться жить без риска. Отец рассказывал, что дед, когда чинил розетку или выключатель, никогда не отключал электричество. Бывало, его било током. Однажды его так шарахнуло, что он вылетел из оранжереи — через стеклянную крышу, а в другой раз он перелетел через перила и кубарем покатился по лестнице. Встал, отряхнулся и отправился доделывать свою работу. Дедушка только с виду был спокойный — в крови у него бурлил адреналин. И я точно знаю, что я это унаследовал от него.
От деда с материнской стороны я унаследовал страсть ко всяческим механизмам, в особенности к автомобилям. Поначалу он был столяром-краснодеревщиком, а потом работал на фабрике «Муллинер» в Бирмингеме, где изготавливали кузова для автомобилей. Позже он трудился на фабрике «Дженсон». Он умел работать и по дереву, и по металлу, мог соорудить что угодно из чего угодно. Чердак их с бабушкой бирмингемского дома был для шестилетнего мальчишки настоящей сокровищницей. В углах стояли сверлильные станки, в жестянках из-под чая и печенья лежали гвоздики, винтики, шурупы. Здесь находилось место для всего. Дедушка был мастер на все руки — мог собрать педальную машину, сделать буфет, сшить карнавальный костюм. Я восхищался и восхищаюсь его талантами, и, если бы я унаследовал хотя бы толику их, я мог бы собой гордиться. Однако жизнь показывает, что от этих двух замечательных людей я унаследовал только две вещи: любовь к машинам и почти такую же сильную тягу к опасностям и риску. Так что не стоит винить моих родителей. Во всем виноваты их родители.
На автостраде А40, ведущей в Лондон, как и на любой магистрали, есть свои ориентиры. В том числе и бетонный пешеходный мост над четырехполосным шоссе. Те, кто стоял там в пробке утром 19 февраля 2002 года, могли заметить невысокого человека в джинсах и кожаной куртке, уныло бредущего по мосту. Отвергнутый влюбленный? Отчаявшийся человек, задумавший что-то ужасное? Нет, это был я. Я пытался отогнать от себя сомнения и отправиться на прослушивание на роль ведущего в новой программе «Топ Тир», которое было назначено на одиннадцать.
Я тогда работал на «Гранаде», вел передачу про машины и мотоциклы на спутниковом телевидении. И вот судьба предоставила мне уникальную возможность сделать шаг вперед. На прогулку я отправился, чтобы успокоить нервы. Я стоял на мосту и убеждал себя, что ничего страшного не произойдет — я либо получу работу, либо нет. В таком случае я просто вернусь домой в Челтнем и все пойдет своим чередом.
Всю жизнь я ждал такого шанса. В детстве в голове у меня были одни велосипеды и машины, а после школы я поступил в Харрогейте в университет — на отделение искусств. Я делал мрачные черно-белые фотографии свалок, рисовал американские автомобили. Ничего примечательного в моих фотографиях и картинах не было. После колледжа я пошел работать в самое невизуальное из средств информации — на радио. Первым местом работы было отделение Би-би-си в Северном Йоркшире. Для восемнадцатилетнего парня работа на радио казалась чем-то необычайно увлекательным. На радиостанции все мне казалось роскошным — секретарша в приемной, кухня, где можно было разогревать пиццу в микроволновке, рабочая зона, где все завалено бумагами и катушками с пленкой.
