Даль моего относительно свободного романа с этой жизнью начиналась в двухэтажном доме на шесть коммунальных квартир с «удобствами во дворе» и водопроводом в виде разборной колонки на далеком углу немощеной улицы на окраине большого индустриального города. Мое довоенное детство проходило в саду при этом доме. Там росли вишни, сливы, груши, яблони, некогда заботливо высаженные неизвестным мне бывшим хозяином этого дома, исчезнувшим в вихрях революций лет за десять до моего появления на свет. В нашем квартале было лишь два двухэтажных дома, а остальное жилье состояло из одноэтажных домиков окнами на улицу, каждый из которых имел свой двор и сад, огражденный высоким забором и охраняемый «злой собакой», чей портрет красовался на входной калитке рядом со звонком или каким-нибудь другим сигнальным приспособлением. Одноэтажные дома и всё то, что в них происходило, были закрыты для постороннего взгляда и становились более доступными лишь в дни свадеб и похорон. Остальные даты здесь игнорировались, и лишь в дни государственных праздников их хозяева молча втыкали красные флаги в положенные места, и улица несколько прихорашивалась.
Моя обитель была не столь надежно изолирована от внешнего мира, но чужие там тоже не ходили, если не считать нищих и нищенок, точильщика со своим станком на плечах, старьевщиков, скупающих ненужное барахло, почтальона и редких «официальных» гостей в положительном смысле этого слова. Наш общественный сад тоже был отгорожен от мира, правда, усилиями соседей, оберегавших свой фруктовый урожай, а не жильцов нашего дома. Строителям коммунизма в те годы предместье большого города казалось своего рода Вандеей, а Человек Предместья был тайным или явным врагом. Они мечтали о городах без предместий, городах будущего, парящих над степью своими многоэтажками, прямо к подножию которых подходят луга, леса и белые снеги. Мне в своей долгой жизни выпало на долю быть причастным к созданию двух таких городов «на пустом месте», но это было потом, а тогда, в далекие тридцатые, я был Человеком Предместья, правда, еще очень маленьким человеком, коротавшим свои дни в фруктовом саду, наблюдая цветение, созревание плодов, осенние листопады и волнующее появление первых зеленых побегов, раздвигающих прошлогоднюю листву и знаменующих неизбежность весны.
«Не доносятся жизни проклятья в этот сад, обнесенный стеной». Свидетельствую – действительно не доносились. Где-то там внизу, в большом городе, по ночам носились «маруси» и «воронки» в поисках «врагов народа». Сюда же не доходили «кровавые сапоги» и (пока еще) не шелестели по пожухлой уличной траве «шины черных марусь». Здесь всё казалось настолько убогим, что не было места для вечного двигателя коммунистического сознания – стремления отнять и поделить, а в Городе они были – там были завидные должности, благоустроенные квартиры, персональные автомобили – всё то, на что с вожделением смотрел советский человек – человек нового типа, о котором мы еще непременно поговорим, а пока вернемся к вождю народов.
Впервые Сталин возник в моем замкнутом мире в качестве паровоза. Дело в том, что относительно недалеко от дома, во дворе которого проходило мое детство, был небольшой (правда, тогда мне он казался огромным) парк, размещавшийся на территории, подаренной городу богатым купцом и местным летописцем Карповым, и потому именовавшийся Карповским садом. Сад размещался на склоне Холодной горы и обрывался над Южной железной дорогой. Я, как и Рей Бредбери, в детстве любил железные дороги, видимо, предчувствуя, что мне предстоит отмотать по ним многие десятки тысяч километров. (И, несмотря на это, я их до сих пор люблю.) А в те времена, когда у отца бывало свободное время, мы шли в Карповский сад, выходили на невысокий обрыв над путями и наблюдали движение поездов. Вот там мне впервые и явился вождь в облике мощного паровоза «ИС» – «Иосиф Сталин». Были еще паровозы «ФД» («Феликс Дзержинский») и «СО» («Серго Орджоникидзе»), но я, помню, всегда отдавал предпочтение «Иосифу Сталину», видимо, предчувствуя, какую роль живой и мертвый носитель этого имени еще сыграет в моей жизни.
Ну а о том, что Он существует не только в виде паровоза, но и в живом облике, я узнал из песен, долетавших в соловьиный сад моего детства:
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…
Поскольку товарищ Сталин тогда еще не был генералиссимусом, то в бой он нас только пошлет, а уже поведет нас, судя по этой песне, кто-нибудь из маршалов: то ли Ворошилов, то ли Тимошенко, то ли вообще какой-то «первый маршал». (Слушая эту боевую индейскую песню, я не мог еще знать, сколь близко она меня касается: через несколько лет моему отцу предстояло погибнуть в Харьковском котле, созданном раболепными усилиями одного из вышеназванных дебилов, не имевших представления о военной науке даже на уровне восьмиклассника средней школы, внимательно рассмотревшего в своем учебнике классическую схему битвы Тимура с Баязетом.)
Мой отец был «чистым технарем», не занимавшимся политикой и не интересовавшимся ею. Престижной должности он не занимал, благоустроенной квартиры не получил и потому не представлял интереса для местных охотников за «врагами народа». Техническая литература того времени еще не требовала упоминаний о гениях всех времен и народов: можно было обойтись ссылками на семейство Бернулли, и в нашем доме не было ни единого из бессмертных сочинений вождя, даже знаменитого «Краткого курса». Не было ни его портретов, ни даже фотографий. Усатый портрет я впервые увидел, когда, держась за руку матери, покинул пределы нашей улицы, чтобы у «царапкопа» («центральный рабочий кооператив») принять личное участие в очереди за сливочным маслом, выдававшимся по двести граммов «на душу» или «в одни руки» очередника в связи с продовольственной помощью другу Адольфу Гитлеру и его бедной голодной Германии, постепенно захватывающей всю Европу.
Впрочем, у пакта Молотова-Риббентропа были и более благоприятные для меня последствия: как и многие мои сверстники, я собирал «фантики» – обертки от конфет с разными «мишками» и другими рисунками. Советский выбор этих вожделенных бумажек был весьма ограниченным, и поэтому, когда мой отец из очередной командировки в Москву или Питер привез появившиеся там в продаже конфеты, произведенные в добровольно вошедших в Советский Союз Латвии и Литве, я как коллекционер фантиков оставил далеко позади всех своих соперников.
Внутрисемейных довоенных разговоров о товарище Сталине я тоже не припоминаю, газеты отец читал на работе, а когда у нас появился радиоприемник «СИ», он стал слушать только английские передачи: немецкий был для него вторым родным языком, французский он знал с детства и теперь хотел поднатореть в английском, становившемся в те годы международным инженерным языком. Не по его вине всё это для него оказалось ненужным.
