В эпизоде, о котором я рассказал, мы потеряли 19 человек убитыми! И 38 — ранеными! Это страшно много. О происшедшем тут же узнала Москва и узнал Бабрак Кармаль.
На второй же день боев под Кандагаром убитых было человек пять-семь и до десятка-полутора раненых. Моджахеды здесь дрались ожесточенно. Причем, в коротком огневом бою они не уступали выучкой и подготовкой нашим воинам. Сопротивлялись насмерть — другого выхода у них не было.
Группировка Гульбеддина Хекматияра, численностью в несколько тысяч человек (вероятно, от пяти до семи тысяч), была в тот день полностью разгромлена. А сам Гульбеддин как сквозь землю провалился.
Вечером я вернулся в Кабул. Черемных и Самойленко доложили мне, что афганское руководство пребывает в подавленном состоянии.
Весь тот день оперативная группа из членов ПБ НДПА провела в Генеральном Штабе рядом с Черемных. Неоднократно связывался с ними по телефону Бабрак Кармаль.
Глава государства встретил меня во дворце подчеркнуто приветливо. При нем, как всегда, находился товарищ О. Однако о национальном трауре в связи с большими потерями под Кандагаром ни слова, как будто это его и не касалось и исходило предложение не от него. Вообще, я всегда удивлялся метаморфозам Бабрака: от паники до катарсиса восторга по поводу какого-нибудь пустяшного успеха. А ведь судьба уготовила ему место в истории древнейшей страны. Другое дело — какое место, какую оценку его действий определят потомки, — но место в истории Афганистана уже раз и навсегда определено: глава Государства…
Я полагал, что происшедшее под Кандагаром как-то заставит Бабрака по-иному взглянуть на афганскую армию (свою армию!). Он, правда, ее не любил, не доверял ей и боялся ее. Боялся ее успехов, даже малых побед, радовался ее постоянным поражениям — ведь они служили обоснованным предлогом, чтобы просить Москву еще и еще присылать войска в Афганистан.
Тут дело вот в чем. Как я уже говорил, в армии служило большинство членов НДПА — тринадцать с половиной тысяч халькистов из пятнадцати тысяч всех ее членов. Так вот, если при установлении и закреплении власти в республике или в отдельных ее районах самодовлеющей силой стала бы армия, то это означало бы для парчамистов утрату или ослабление их руководящих позиций. Вот почему Бабрак и стремился устанавливать народно-демократическую власть в стране, главным образом, за счет усилий Советской Армии. При таком раскладе он и его сторонники-парчамисты сохраняли бы главенство в центре и на местах, оттесняя на второй план халькистов. Бабрак и его сторонники форсировали рост рядов партийного крыла парчам. Учитывая, что Бабрак — протеже Андропова, я делал вывод, что его и парчамистов всеми силами поддерживают и впредь будут поддерживать посол и представитель КГБ в ДРА. А кто же будет воевать с моджахедами? Халькистская армия! Та армия, с которой я постоянно нахожусь в контакте, заботясь о ее поддержке, повышении ее боеготовности — даже вопреки желаниям и настроению ее Верховного Главнокомандующего. Уму непостижимо! Но это было именно так. Бабрак вскользь поинтересовался, проводилась ли данная операция по плану «Удар». Я ответил утвердительно. Но дополнил:
— В этот план пришлось внести серьезные коррективы, вызванные предательством и коварством моджахедов.
Он промолчал на это замечание. А товарищ О. сверкнул глазенками. Мы поняли друг друга. Инцидент с национальным трауром исчерпан. Главковерх по-прежнему на белом коне победителя!
Я понимал, что Гульбеддин мне не простит «дамские пальчики». Агентура подтвердила: вознаграждение за мою голову было увеличено вдвое — теперь она оценивалась в три миллиона долларов. Мне было предложено ежедневно ездить на службу и обратно на БМП по разным маршрутам, — а их было отработано несколько — и возвращаться со службы не позже 20 часов.
Вскоре подтвердилось, что такая предосторожность была не напрасной…
Кандагар мне вспоминать неприятно и порой даже стыдно. Выполнение мною поставленной боевой задачи, конечно, соответствовало и моим убеждениям, и пониманию моего долга Главного военного советника. Но где-то в глубине сознания я понимал, что занимаемся мы делом не очень-то достойным… И только гибель воинов нашей Советской Армии, ранения и увечья многих и многих моих боевых товарищей, — а на войне мы все одно большое братство, — заставляло меня быть решительным и беспощадным.
Что мне сейчас — открещиваться? Или, как ныне модно говорить — отмываться? Не хочу. И не желаю перекладывать ни на кого вину — ни на погибшего в Афганистане Петра Ивановича Шкидченко, ни на комбрига-70 Шатина, ни на других. Что правда, то правда — и она одна: мне пришлось командовать и этой операцией, и я сделал все, что мог, чтобы и боевую задачу выполнить, и сохранить — как только возможно — жизнь своих подчиненных.
Вечером по «булаве» состоялся мой доклад Устинову. Он слушал внимательно, изредка поддакивал, хмыкал, угукал, а в конце с ехидцей спросил:
— А как же это вы Гульбеддина-то упустили? Не все было продумано? Парламентеров каких-то выдумали…
— Я действовал, исходя из обстановки, товарищ министр! — дерзко и громче обычного рявкнул я в трубку.
Щелк. Связь отключена.
Его бы, сталинского наркома, сюда, в виноградники под Кандагаром… Э, да ладно! Авось, все перемелется… План Гульбеддина сорван. Его главная группировка под Кандагаром разгромлена. Вот это меня радовало. А Устинов? Он же в военном деле ни хренашеньки не понимал и не понимает. Но на душе у меня все-таки было неспокойно, что-то саднило…
Провинция Балх и ее административный центр город Мазари-Шариф на севере Афганистана имели особое стратегическое значение. Здесь пролегала дорога к Термезу, конечной железнодорожной станции, куда с востока и севера шли поезда с вооружениями, боеприпасами, техникой, топливом, цементом, пиломатериалами, удобрениями, пшеницей — в качестве помощи режиму Бабрака Кармаля. Нередко все это добро, уже перегруженное на автомобили, чтобы следовать колоннами на перевал Саманган, подвергалось разграблению или сжигалось отрядами полевого командира Дустума.
Губернатор Мазари-Шарифа и его администрация реальной власти в городе и провинции не имели и жили в страхе, не ночуя на одном месте две ночи подряд. Связь с Кабулом ими не поддерживалась — также из опасения за свои жизни.
Тем временем на афгано-таджикском и афгано-узбекском участках границы сохранялось относительное спокойствие. Судя по всему, Дустум выжидал, да по-видимому и опасался ответных мер наших пограничников.
Однако нас это не успокаивало. Мы не могли позволить враждебной группировке действовать вблизи наших границ.
