раньше крали и отнимали эти богатства у других, было их личным делом, нас это не раздражало!
Когда мы читали, сколько нуждающихся людей поддержал и спас такой-то капитан-разбойник, мы радовались и представляли, как было бы хорошо, если бы такой Химло Химлини внезапно вошел бы сюда к нам через дверь с десятью тысячами новеньких талеров, бросив их горой на стол, посчитал бы их и сказал: «Это для вашего мальчика; он любит учиться и становится поэтом, и напишет пьесы!»
Последнее стало моим идеалом с тех пор, как я увидел «Фауста».
Должен признаться, что я не только читал эти скоропортящиеся книги, но читал их и вслух, сначала моим родителям, братьям и сестрам, а затем другим семьям, которые были без ума от них.
Невозможно сказать, какой бесконечный ущерб может нанести один такой бульварный роман. Все положительное утрачено, и в конечном итоге остается только бессильное отрицание.
Меняются понятия добра и зла, понимание законов и правовые концепции; ложь становится правдой, правда ложью.
Совесть умирает.
Различие между добром и злом становится все более ненадежным, что в конечном итоге приводит к восхищению запретными поступками, которые, оказывается, приносят благо.
Но это не значит, что вы достигли самого дна бездны, скорее, она спускается все ниже, глубже и дальше вниз, вплоть до крайней преступности.
Это было в то время, когда нужно было определить, что со мной будет после конфирмации.
Я так хотел пойти в среднюю школу, а затем в университет.
Но для этого не хватало не более, чем всех средств.
Мне пришлось пройти долгий путь к моим целям и, вот, я добрался до учителя начальной школы.
Но и для этого мы были слишком бедны. Мы искали помощи.
Купец Фридрих Вильгельм Лайриц, однофамилец с городским судьей, но не родственник ему, был очень богатым и очень набожным человеком. Никто еще не мог сказать, что кто-нибудь получил от него помощь, но зато он никогда не пропускал церковные службы, любил поговорить о гуманности, о благотворительности и также был нашим крестным.
Мы все выяснили и стали считать.
Если бы мы работали, как следует, должным образом копили, разумно голодали, и я не тратил бы ни копейки на семинарию без надобности, нам потребовалась бы только субсидия в размере от пяти до десяти талеров в год.
Мы так рассчитали. Это, конечно, вряд ли; но мы так верили.
Мои родители никогда не брали в долг ни гроша; теперь они решили взять в займы ради любви ко мне.
Мать пошла к мистеру Лайрицу.
Он сел в кресло, сложил руки и выслушал ее просьбу.
Она все описала ему и попросила взаймы пять талеров, но не сейчас, а тогда, когда они нам понадобятся, то есть когда я сдам вступительный экзамен.
Но до этого времени оставалось очень-очень много времени.
Тогда он ответил, недолго думая:
«Дорогая моя фрау, я крестный отец, это правда, я богат, а ты бедна, очень бедна. Но у вас тот же самый Бог, что и у меня, и как Он помогал мне до сих пор, так же Он поможет и вам. У меня есть тоже дети, как и у вас, и я должен о них заботиться. Так что я не могу одолжить вам пять талеров. Но ступай домой и усердно молись в уверенности, что в нужное время ты обязательно найдешь кого-нибудь, кто их получит и отдаст тебе!»
Это было вечером. Я сидел и читал в одиночестве книгу о грабителе.
Мать пришла домой и рассказала мне, что сказал мистер Лайриц.
Она больше плакала от негодования на такое благочестие, чем от самого отказа: отец долго сидел неподвижно; затем встал и ушел.
Но у двери он сказал:
«Мы больше не будем даже и пытаться просить! Карл поступит в семинарию. И если я должен работать до кровавых мозолей, то так тому и быть».
После того, как он ушел, мы долго и печально сидели вместе.
Потом мы легли спать.
Но я не спал, я проснулся. Я искал выход. Я изо всех сил пытался найти решение.
Книга, которую я прочитал, называлась «Логово разбойника на Сьерра-Морена или ангел всех страждущих».
Когда отец пришел домой и заснул, я встал с постели, выскользнул из комнаты и оделся.
Тогда же я написал записку:
«Не работай до кровавых мозолей. Я еду в Испанию. Я добьюсь помощи!»
Я положил эту записку на стол, сунул в карман кусок сухого хлеба и несколько грошей от моих кеглей, спустился по лестнице, открыл дверь, снова глубоко вздохнул, тихо всхлипнул, но так, чтобы никто не услышал, а затем пошел приглушенными шагами по рыночной площади и вышел на Нидергассе, на дорогу к Лунгвицу, ведущую через Лихтенштейн в Цвикау, а оттуда в Испанию — в Испанию, страну благородных разбойников.
IV. Время Семинарии и преподавания
Ни одно растение не извлекает из себя то, что у него находится в клетках и плодах, но из почвы, в которой оно растет, и из атмосферы, которой оно дышит.
Люди также подобны растениям в этом отношении. Физически они, конечно, не разрастаются, но духовно и эмоционально у них есть корни, очень глубокие, и даже более глубокие, чем у многих гигантских деревьев в Калифорнии.
Вот почему никто не может нести полной исключительной ответственности за то, чем он занимается и что делает в период своего развития. Полностью перенести на него вину за все его ошибки было бы так же неверно, как утверждать, что он обязан всеми своими заслугами только лично себе.
Только тот, кто действительно узнал, прозрел свою родину от колыбели и до атмосферы ранней юности, тот, кто «состоялся» и умеет правильно судить об этом, способен доказать в какой мере и какие части жизненной судьбы вытекают из определенных обстоятельств, а какие — из действительной личной воли причастного лица.
Это было одним из величайших злодеяний прошлого, когда любой бедняга обнаруживал, что обстоятельства противостоят закону. Это приводило к тому, что помимо его собственной, возможно, и незначительной вины, он становился отягощенным еще и тяжким бременем всех обстоятельств. К сожалению, даже сегодня есть более чем достаточно людей, все еще совершающих эту жестокость, не понимая, что это они сами, если бы здесь работали законы, должны были бы нести ответственность.
И обычно не дальние — а, скорее, дорогие «соседи», «ближние» — бросают камень за камнем в другого, хотя воздействие, влияние, которому тот подвергается, исходит именно от них. Так что это они
