Ученые медики понимают, что их пациент не типографский рабочий, имеющий дело со свинцовыми шрифтами. Отравления среди этой категории работников были весьма частыми. Но в теле пациента уже четыре года находятся две пули после покушения в августе 1918-го на заводе Михельсона. Плохое самочувствие может быть вызвано свинцовым отравлением.
Пули, конечно, осумковались, операция может принести и определенный вред, особенно если удалять сразу обе, но врачи решают, что одну пулю, расположившуюся в надключичной области, почти под кожей, можно и удалить, оставив ту, что находилась в опасной близости от сонной артерии. Сам больной относится к этому скептически. «Ну, одну давайте удалим. Чтобы ко мне не приставали и чтобы никому не думалось».
Удалили в Солдатенковской больнице, переименованной потом в больницу имени Боткина. Операцию делал приглашенный из Германии хирург Ю. Борхардт. Больной тут же после операции захотел уехать. Врачи уговорили его остаться на сутки. До недавнего времени в одном из корпусов больницы еще существовала мемориальная палата. Я ее видел.
Дальше все завертелось точно таким же образом, как и после первого приступа. С объемом дел и их разнообразием можно ознакомиться все по той же биохронике. Отметим только, что на одном из нескольких заседаний Политбюро и пленума ЦК, которые проходили в этот недолгий период некоторого равновесия в ленинском самочувствии, рассматривался вопрос о монополии внешней торговли. Это нам может пригодиться. Но на этот раз, именно в это время, над Лениным, всю жизнь работавшим довольно безрассудно, не щадя себя, висела необходимость рассчитывать свои силы. Надо отдыхать, думал он, иначе сорвусь.
Он так все и рассчитал. Силы были на исходе, впервые он вспомнил летучий афоризм наших дней «всех дел не переделаешь» и решил уехать на лето из Москвы подальше. Острота любого неприятного дела, пока слух о нем долетит до его ушей, будет смягчаться от расстояния и времени. Кроме общего нездоровья, давали о себе знать еще и боли в желудке, юношеский катар, который он лечил в Германии во время первой своей поездки за границу. Из курортных мест надо выбрать что-то «комплексное», чтобы лечить и нервы, и желудок. Он выбирает Боржоми в Грузии или поездку на воды в четырех верстах от Екатеринбурга, здесь есть какое-то сельцо Шарташ.
И то, и другое место, по медицинским показаниям, подходит и Надежде Константиновне, которая долгие годы страдает базедовой болезнью. Он помнит, как он волновался, когда ей оперировали щитовидку. В обе точки: и в Боржоми, и до Екатеринбурга — можно добраться на поезде, то есть с определенным комфортом. Решено: он едет в конце мая. Он дотерпит, он перетерпел ссылку, эмиграцию, перешел по зыбкому, качающемуся льду Финский залив, перенес покушение, дотерпел до революции семнадцатого года. Главное — точно распределить силы. Пока, до отъезда, он передохнет все в тех же Горках.
Самый пик весны, природа ожила, зацвели вишни и яблони. Он уже начал привыкать к этому подмосковному дому. Чье-то это было раньше именьице? Немножко все вычурно, но дом удобный, прекрасный сад и парк. Он привык к своей постоянной комнате и к террасе, с которой так хорошо щуриться на парк. Всего два этажика, не Ливадийский же дворец он экспроприирует под свое жилье. Ко всей обстановочной стороне жизни он испытывает определенное равнодушие. В Кремле живет в квартире какого-то сенатского прокурора… Ну, они все обитают довольно скромно: Троцкий, Сталин, Бухарин жили, кажется, в гостинице «Метрополь»… Не в стенах счастье. Полюбуемся на природу, побольше поспим, будем, как советуют врачи, меньше волноваться, погуляем по парку и чуть-чуть, как всегда, поработаем. Отдых — это не безделье, а смена видов деятельности или обстановки этой деятельности.
Но поработать ему не удалось. Он уехал в Горки 23 мая, но был уставший, подавленный, какой-то, как говорят в народе, квелый. Целый день перемогал себя, пытался что-то писать, а на следующий день, 25 мая, после ужина — для больного безрадостного — началась сильная изжога. Карманные часы лежали около постели на тумбочке. Около 4 часов ночи у него началась рвота, и, когда он проснулся, невыносимо болела голова. Тогда же он уловил удивительную слабость в правой руке.
Он проснулся утром с чувством отчаяния. С невероятным трудом он смог объяснить окружающим, что произошло с ним ночью. Язык не слушался, речь была затруднена. Правая рука окоченела и была как бы не своя. Он попытался что-нибудь прочесть. Это было как испытание на жизнь — все буквы сливались, плыли. Он потребовал карандаш и лист бумаги с какой-нибудь твердой подложкой под ним. С трудом он вывел букву «М». Свершилось самое худшее из того, что он только мог предположить.
Это все зафиксировано в заключении большого, немедленно собравшегося консилиума и в записях его участников.
Невропатолог Россолимо пишет: «Зрачки равномерны. Парез правого п. facialis (лицевой нерв). Язык не отклоняется. Апраксия (онемение) в правой руке и небольшой парез в ней. Правосторонняя гемианопсия (выпадение поля зрения)… Двусторонний ясный Оппенгейм. Речь невнятна, дизартичная, с явлением амнестической афазии».
Но необходимо сразу отметить, что до последней, финальной стадии у Ленина сохранялся профессиональный интеллект. По крайней мере, как отмечают исследователи, до конца 1923 года. Значит, диктовал, высказывал суждения, говорил, слушал и просил все тот же знаменитый революционер, аналитик и вождь Ленин.
Теперь надо представить себе кромешный и невыносимый для Ленина ад, наступивший за этим моментом самоосознания в ближайшие три-четыре дня. Ленин еще не привык к болезни, не научился пережидать ее кризисы, надежда еще не свила возле него своего гнезда. К тому же болезнь словно играла с ним в прятки. Сжав холодной рукой горло, она вдруг будто слабела хваткой. Все грозные признаки внезапно исчезали, дабы, повременив несколько часов, возвратиться вновь. Тогда перед ним возникал весь ужас его положения. Он же не довел до конца дело своей жизни! Еще по-ленински слишком сильно и активно было интеллектуальное поле, и он сам, может быть, острее, чем все врачи, охватывал ситуацию. Выхода не было, и тогда 30 мая Ленин встретился со Сталиным.
Генсек стал свидетелем невероятной ленинской слабости и унижения. Но кто тем не менее знает: не был ли этот эпизод актом неслыханного ленинского доверия?
Ленинский ледяной интеллект подвел итог. Здесь итожилось все: и потеря речи, паралич правой руки и правой ноги, он не был способен выполнить простейшие арифметические задачи, утратил способность что-либо запомнить. Он осознавал, что здоровым ему больше не быть.
