Интересным местом в Остхейме была маленькая пивная во дворе машинно-тракторной станции. Сюда заглядывали чаще всего трактористы, хотя иногда заходили и другие, просто «на рюмочку». Здесь можно было встретить людей «всякого сброда» — разных сословий и профессий, также разных национальностей: русских, украинцев, греков, немцев, даже евреев, хотя их было в Остхейме сравнительно мало. В этой пивной всегда было накурено. Люди сидели у стойки или за маленькими столиками и обсуждали разные политические или бытовые события.
Однажды поздним вечером отец вернулся из командировки. В доме не было никакой пищи, и мама послала меня в этот кабак купить колбасы. Когда я вошла в это полубогемное место, там было полно народу, и так накурено, что ничего не было видно. За стойкой сидел Матвей, «старый казак», как он себя называл, несмотря на то, что служил в милиции. Матвей считался любимцем всех остхеймцев. Его странный вид всегда был предметом насмешек и шуток. У него были длинные усы, которые свисали вниз на старый казацкий манер. Вне службы он носил широкие брюки, «шаровары», над чем все тоже подсмеивались. Один особенный случай стал причиной того, что он оказался еще более известным во всем городке.
У Матвея была собака, и однажды она сбежала. Матвей пошел искать ее и обнаружил, наконец, в другом конце Остхейма. Вероятно, собака очень не хотела возвращаться, и Матвей должен был то и дело оборачиваться и звать ее. И все прохожие слышали странные выкрики Матвея: «Сталин, Сталин, на! на! Сталин, Сталин, на! на!» Скоро вокруг Матвея собралась большая толпа ребят и даже некоторые взрослые. Ребята бежали за собакой и тоже стали выкрикивать: «Сталин, Сталин, на! на!» Эти выкрики превратились в какое-то странное шествие, не то в честь, не то в насмешку над Сталиным. Но вот как раз напротив здания НКВД пес сел и не хотел двигаться с места. Ни крики детворы, ни уговоры Матвея — ничего не действовало. Тогда Матвей вынул ошейник и потащил пса домой. А на следующий день, когда весь Остхейм уже знал, что имя собаки Матвея Сталин, его вызвали в НКВД. Там ему приказали сейчас же переименовать собаку. А когда его спросили, почему он назвал его Сталиным, он ответил:
— Потому что она умнее всех собак.
Как бы там ни было, умнее или глупее Сталина, но Матвей категорически отказался переименовывать пса. Возвратясь домой, он застрелил его.
С тех пор каждый раз, когда мальчишки видели его на улице, они кричали ему во след:
— Сталин, Сталин, на! на!
Но Матвей не обижался. Он только посмеивался в усы и с хитренькой улыбкой грозил им пальцем.
В кабак трактористов он любил заходить на стакан пива. Иногда он выпивал немного больше, чем следовало. Тогда он вставал из-за стойки и направлялся домой. Идя по улице, он распевал во все горло «Ще не вмерла Украина!». Эта песня была запрещена, но никто не доносил на Матвея, потому что никто не принимал его всерьез. Кроме того, услышав эту песню, все знали, что Матвей немного «нахлестался». Но он пел эту песню не только тогда, когда был выпивши. Он часто пел ее даже будучи трезвым, хотя, правда, не так громко. О Матвее ходили разные слухи в Остхейме. Некоторые говорили, что во время гражданской войны он принимал участие в борьбе за независимость Украины и принадлежал к «петлюровским бандам». И как бы в подтверждение этим слухам Матвей иногда громко говорил в кабаке:
— Придет еще время, когда одену мои шаровары, широкие, как Черное море, и пойду гнать кацапов с Украины!
Кацапами украинцы называли русских из-под Москвы и северной части России. Часто, когда Матвей заходил в кабак и все места были заняты, он громко кричал под общий смех трактористов:
— Геть кацапив с Украины!
Конечно, трактористы сразу же вскакивали и давали ему лучшее место у стойки. В сущности, милиционеров мало кто любил. Но Матвея, даже в его форме милиционера, все уважали и любили. Как других милиционеров, его не считали «лягавым» (это была кличка для всех милиционеров), а наоборот, мягкосердечным и добрым. Эту его мягкосердечность и доброту даже мне пришлось однажды испытать на себе.
Как-то летом после обеда я с целой толпой ребят играла во дворе возле конюшни. В это время конюхи были заняты тем, что возили с поля сено и тут же его сваливали во дворе в большую скирду. Мы, конечно, толклись на этом сене, втаптывали его и резвились, что в сущности было на руку конюхам, так как им было меньше труда сбивать сено в плотную скирду. Тогда мы попросили конюхов взять нас с собой в поле, и они согласились. Мы весело расселись по разным подводам и поехали на край Остхейма. В поле мы помогали конюхам накладывать на возы сено, затем опять пристраивались на подводах, кто к конюхам впереди, кто просто на сено. Обратно мы проезжали мимо совхозных садов, которые в это время были полны спелыми вишнями и абрикосами. Мы попросили конюхов чуть-чуть замедлить езду, чтобы мы могли нарвать немного фруктов. Они согласились, и мы всей оравой рассыпались между деревьями. Когда наша операция с фруктами кончилась, мы опять уселись на подводы и конюхи припустили лошадей. Но все это нам не обошлось даром. К сожалению, совхозная администрация заметила нашу проделку. Некоторые из них в это время обозревали поля и сады. Они сели на тачанки и устроили за нами погоню. Наши конюхи припустили лошадей, но те не отставали. Приехав во двор конюшни, мы, детвора, хлынули на берег речушки и забрались на деревья. А бедным конюхам ничего не оставалось делать: они вынуждены были назвать наши фамилии. После этого совхозная администрация уведомила наших родителей. А через некоторое время к берегу прибежал отец. Он знал, где я, считавшаяся в таких случаях главарем, скрывалась. Угрожая мне ремнем, он кричал, чтобы я сейчас же слезла с дерева. Но я, забравшись на самую верхушку, начала сильно раскачивать ее:
— Я слезу, когда ты уйдешь.
Отец испугался, что ветка может сломаться и я грохнусь на землю и убьюсь. Он ушел. Все дети рассыпались в разные стороны. Нина и я, узнав, что отца нет, шмыгнули тихонько домой и улеглись в постель, притворяясь спящими. А спящих, конечно, не бьют.
Это спасло нас от побоев отца, но не от наказания со стороны властей. На следующий день всех нас вызвали в милицию. Когда мы с братом и сестрой явились, там уже стояли все, участвовавшие в набеге на совхозный сад. Все мы молча стояли в углу комнаты и смотрели на инспектора, который сидел за письменным столом и перелистывал какие-то бумаги. Напротив него, в другом конце комнаты сидел Матвей. Он спокойно набивал свою трубку и время от времени весело подмигивал нам своими серыми глазами. А мы все чувствовали себя преступниками. Наконец инспектор встал из-за стола и подал Матвею список наших фамилий. Матвей тогда подошел к нам и начал вызывать каждого по фамилии. Нас было двенадцать человек. Когда он закончил, воцарилось тяжелое молчание. А инспектор смотрел на нас строгими глазами. После минутного молчания он начал читать нам «мораль». Это продолжалось минут десять. Он говорил о том, что наш поступок является позором не только для нас самих и наших родителей, но и для школы и для советского общества.
