Эта записка, ставившая впервые в эту войну общеславянский вопрос на практическую почву, совпала по времени её подачи Сазонову с нотой французского посольства, просившего о выделении в особое положение германских подданных: — уроженцев Эльзаса и Лотарингии. Сазонов отнёсся, конечно, вполне одобрительно и к тому и к другому документу, и соответственное представление от его имени было изготовлено нашей Юрисконсультской частью для Совета министров. Несмотря, однако, на то, что и Совет министров отнёсся к этому вполне сочувственно, техническое обсуждение этого вопроса, поднятого в сентябре 1914 г., в соответственных междуведомственных комиссиях протянулось до нового года и указ об этом был подписан государем только 2 января 1915 г. Тезис об «освободительном» характере войны тем самым воплотился в жизнь.
Любопытно отметить, что за французским ходатайством за эльзасцев — германских подданных довольно скоро последовало и итальянское ходатайство за австрийских подданных «итальянской национальности», то есть уроженцев Триеста и прочих частей австрийской «ирреденты»[12]. Такого рода обращение было более чем странно, так как Италия в это время ещё не состояла в войне с Австрией, а, наоборот, совсем недавно была её союзницей. Подобный шаг, неоправданный юридически, так как Италия явно не имела права заступаться за «чужих» подданных, раскрывал также и карты итальянского правительства, учитывавшего совершенно спокойно предстоящее распадение Австро-Венгрии и желавшего сейчас же, с самого начала войны, заявить свои права на «австрийское наследство».
Укажу и на то, что маркиз Карлотта, итальянский посол в Петрограде, в это время буквально осаждал наше министерство. Он отнимал время не только у Сазонова, но и в особенности у Нератова. Мы его звали «вечный гость» Нератова, так как он проводил у него целые дни. «Дел» русско-итальянских было не так уж много — всё это была чистая «политика», чтобы подчеркнуть как можно ярче своё расположение к русскому правительству и союзникам. Так проводил Карлотта русофильскую политику, в то время когда, по определению Сазонова, были «triple alliance, triple entente и triple attente»[13] — Италии, Румынии и Болгарии. Из этих трёх стран Румыния потом, правда, значительно позже Италии, но тоже до объявления войны Австрии и Германии, обратилась к русскому правительству с просьбой о защите трансильванских румын, выделенных также в привилегированную категорию неприятельских подданных и военнопленных.
Я говорил выше об отрицательном отношении Маклакова и Щегловитова к воззванию вел. кн. Николая Николаевича к полякам и вообще к полонофильской политике Сазонова. Такая позиция их обоих была названа Сазоновым «германофильской». Чтобы избежать такого обвинения, и Маклаков и Щегловитов выступили с идеей весьма радикального искоренения «немецкого засилья» в России, а именно уничтожения так наз. «немецкого землевладения», Это было грандиозное начинание, исходившее из известного германского закона, допускавшего двуподданство и распространявшегося не только на немецких подданных (т.е. подданных Австро-Венгрии и Германии германского или венгерского происхождения), но и на германо-австро-венгерских выходцев до третьего поколения включительно. Этот проект должен был существенно подорвать землевладение не только германских магнатов, но и почти миллионного населения немцев-колонистов. Проект, вначале довольно простой, в дальнейшем разросся в обширный законодательный акт 1 февраля 1915 г. со многими последующими «новеллами». Однако, несмотря на эти «новеллы», он всё же на практике вызывал бесчисленные недоумения, так как допускал многочисленные исключения, как-то: брак немецкого выходца с русской, боевые отличия и т.д.
Для разъяснения всех этих недоумений, связанных с применением на практике исключений, было образовано целое междуведомственное совещание в министерстве юстиции под председательством товарища министра Ильяшенко. Мне выпала обязанность представлять в нём МИД и больше двух лет пришлось там заседать два раза в месяц, тратя время на головоломную юридическую эквилибристику, ибо, по совести могу сказать, проведение этого закона в жизнь вызывало много сложнейших юридических проблем. Целый ряд немецких колоний в России возник на основании специальных пожалований царской власти, приглашавшей этих колонистов в Россию, и надо было сообразовать акт 1 февраля 1915 г. с особым характером подобного землевладения немецких колонистов. Кроме того, некоторые моменты совершенно не были предусмотрены, а в других случаях этот акт настолько оскорблял здравый смысл и этическое чувство, что исполнители закона становились в тупик и передавали дело в комиссию Ильяшенко. Явно несправедливым в этом акте было то, что «немецкий колонист» — русский подданный — шёл в качестве русского солдата на войну, рисковал своей жизнью, а в это время в тылу у него отбирали землю. С другой стороны, вопрос о германском влиянии в довоенной России был настолько вопиющ, что с началом войны с Германией в 1914 г. из чувства национального самосохранения этому, можно сказать, прямому вмешательству в русские дела соседнего, ныне враждебного, государства надо было как-то положить конец. По логике вещей, германскую чистку надо было начать сверху, но ввиду той громадной роли, которую играли люди, так или иначе связанные с Германией в высшей петербургской бюрократии, это было совершенно немыслимо.
Проектам борьбы с «немецким засильем», созревшим в недрах министерств внутренних дел и юстиции ещё осенью 1914 г., была противопоставлена, хотя по необходимости скрытая, оппозиция МИД в лице Сазонова и, как это ни странно, министерства земледелия в лице Кривошеина. Сазонов, проводивший во внешних делах достаточно широкую славянофильскую политику, считал «немцеедство» демагогическим шагом крайних правых и относился к нему весьма отрицательно. На такую германофильскую позицию во внутренней политике, как мне довольно скоро стало ясно, толкали Сазонова и личные связи с явно германским по своему происхождению, а отчасти и по симпатиям, большинством его ближайших любимых сотрудников по МИД. Иная позиция была прямо невозможна при сохранении этих лиц в дипломатическом аппарате на ответственных местах. Сазонов же по всему складу своего характера был человеком, для которого личные отношения играли огромную роль в его правительственной деятельности.
Позиция Кривошеина была существенно иная, а именно: он боялся, что отчуждение земель, пусть даже и за вознаграждение, в таком почти всероссийском масштабе может вызвать у населения желание поднять аграрный вопрос во всей его широте. Он считал, что удар, наносимый немцам, может неожиданно обрушиться и на русское помещичье землевладение и что поднимать такой вопрос во время войны крайне опасно. Кривошеин не только сам был этого мнения, но и все его ближайшие сотрудники держались того же взгляда. Я помню, как ещё в 1916 г. в междуведомственной комиссии Ильяшенко, о которой я упоминал, вице-директор министерства земледелия Зноско-Боровский произносил пространные и неслыханно резкие речи против своевременности этих мер, говоря о «забытом призраке 1905 года».
