никто никогда не видел.
И уж, конечно, больше всего нас удивило то, что новый заместитель командующего фронтом — беспартийный.
Откровенно говоря, первое знакомство с Л. А. Говоровым не вызвало у меня большого удовольствия.
Получилось так, что докладывать я должен был тогда только неприятное. Состояние инженерной обороны по всему кольцу блокады было далеко не блестящим. Многие позиции оказались в низинах, залитых вешней водой. Затонули и некоторые минные поля. Сеть траншей не развита. Ослабшие в результате недоедания солдаты не занимались оборонительными работами, а население пришлось освободить от них еще в декабре. Инженерные и понтонные части в жестоких боях у Невской Дубровки потеряли много людей и почти все переправочные средства.
У Говорова заходили желваки на скулах. Он сидел, положив руки на стол, и разминал пальцы, словно они озябли. Изредка посматривал исподлобья на меня. Серые глаза неприветливы, порой кажутся даже злыми. Лицо бледное, несколько одутловатое. Темные с проседью волосы тщательно расчесаны на пробор. Коротко подстриженные усы.
За все время доклада он ни разу не перебил меня вопросом или репликой. И только когда я закончил, тихо, словно про себя, буркнул:
— Бездельники…
Инженерным начальникам всегда чаще перепадают шишки, чем пироги и пышки. Я давно уже свыкся с этим. Но в тот раз незаслуженный упрек взорвал меня:
— А знаете ли вы, товарищ заместитель командующего, что у нас на фронте люди не в силах бревно поднять?! Известно ли вам, что такое дистрофия?!
Мне казалось, что Говоров совсем не представляет себе особенностей Ленинградского фронта. Я говорил ему еще что-то очень зло и беспокойно. А он глядел на меня в упор и молчал.
Только когда у меня иссяк весь запал, он встал, прошелся по кабинету, совсем не размахивая руками, как это невольно получается у каждого, и удивительно ровным голосом сказал:
— Нервы у вас, полковник, не в порядке. Пойдите-ка успокойтесь и приходите опять через полчаса. Разговор предстоит большой, а работы у нас с вами впереди еще больше…
Тогда я не знал еще, что словцо „бездельник“ в лексиконе Говорова занимает совершенно исключительное положение. Оно стало привычным с юношеских лет, когда будущий полководец репетировал ленивых учеников из богатых семей, и выскакивало у него непроизвольно в минуты раздражения. Признался он нам в этом только в конце войны, в непринужденной обстановке, когда мы, уже генералы, прослужившие с ним три года, полушутя напомнили ему, что „буркал“ он иногда зря.
Ровно через тридцать минут после моей бурной разрядки Говоров снова вызвал меня и три часа скрупулезно, километр за километром, изучал по карте всю сложную кольцевую оборону от переднего края до центра города. Расспрашивал о ходе и характере летних и осенних боев, о масштабах и специфике оборонительных работ в прошлом году. Изредка делал для себя какие-то заметки в общей тетради.
Выслушав историю крошечного плацдарма у Невской Дубровки, снова посуровел и проворчал:
— Ничего там ожидать нельзя, кроме кровавой бани для нас…
Этот хмурый, неприветливый на вид человек быстро брал под свой контроль широчайший круг вопросов, связанных с боевой деятельностью всех родов войск, с воспитанием личного состава, с работой тыла и снабжения. В его подходе к людям всегда чувствовался строгий педагог. Он умел, не перебивая, слушать любого, но не терпел многословия. Указания давал очень емкие, требующие от исполнителей самостоятельно „раскинуть мозгами“.
Высокую личную организованность Говорова быстро почувствовал весь штаб. Попросишь, бывало, принять с докладом, и он сразу назначит время, вызовет точно, минута в минуту.
Неразговорчивость и сухость Леонида Александровича вначале воспринимались как подчеркнутые, а не природные особенности характера, но затем к его угрюмому виду привыкли. Жданов, Кузнецов, Штыков и другие партийные руководители с искренним уважением относились к этому строгому, но не обособленному от коллектива человеку» [74].
Первые дни складывались неблагоприятно для Говорова. Он еще не знал армий и дивизий, командиров, их возможностей, только начал изучать вопросы снабжения, питания, обучения, маскировки, контрбатарейной борьбы. И в это непростое время стали сбываться его слова о «кровавой бане»: с 24 по 27 апреля немцы ликвидировали Невский пятачок.
В конце апреля вскрылась Нева, начался ледоход, который означал катастрофу для защитников «пятачка». Значительно осложнилась связь с правым берегом, почти прекратился подвоз боеприпасов и пополнений из Невской оперативной группы. Это был короткий период, когда сплошного льда уже не было, а на лодках и плотах было не пройти из-за ледохода. И немцы на сто процентов использовали сложившееся положение. Операция по ликвидации плацдарма получила название «Загонная охота» (Drückjagd). На «Невском пятачке» в тот момент находились остатки 330-го полка под командованием майора С. А. Блохина. По разным данным в полку оставалось от 360 до 1000 бойцов, растянувшихся по фронту на 4 километра. В глубину плацдарм имел 500 метров по центру и до 70 метров на левом фланге, практически вплотную к немецким позициям.
Именно на левый, наиболее незащищенный фланг немцы нанесли мощный удар вечером 24 апреля. Батальоны 43-го и 1-го полков 1-й пехотной дивизии вермахта вышли к Неве, отрезав бойцов 1-го батальона от основных сил 330-го полка. С утра 25 апреля атаки продолжились, немцы продвинулись еще на 100–150 метров. Защитники плацдарма понимали, что помощи ждать неоткуда, и также некуда отступать, поэтому дрались яростно, как могут драться обреченные на смерть.
27 апреля вновь перешли в наступление встречными ударами с юга и с севера, рассекая плацдарм вдоль Невы. На исходе дня значительная часть «Невского пятачка» была захвачена противником, на правый берег была отправлена последняя радиограмма, после чего связь с 330-м полком прервалась. Дальнейшее сопротивление уже не было системным и носило очаговый характер. Попытки частей 284-го полка форсировать Неву и контратаковать противника успеха не имели.
Плацдарм был полностью ликвидирован к 29 апреля. Большая часть бойцов погибли или попали в плен, 123 человека сумели переплыть Неву и спастись. По немецким данным, потери советской стороны в этих боях составили 1400 человек. Командир 330-го полка майор С. А. Блохин, будучи трижды ранен, также попал в плен к немцам. В немецком лазарете ему ампутировали обе ноги и передали местным жителям. Эдакий эрзац благородства по-немецки. И, несмотря ни на что, майор Блохин выжил.
После освобождения были и СМЕРШ, и допросы, и подозрения следователей: почему враги так его лечили и уважали? В начале семидесятых годов он жил в подвальной комнате на Новоизмайловском проспекте. Умер и похоронен Блохин Сергей Алексеевич в городе-герое Ленинграде.
Последнее, что видели с правого берега Невы, это кусок маскировочного халата, на котором крупными буквами было написано: «Помогите».
Не лучше обстояли события в Волховской группе войск. Незадолго до этого Ставкой было принято решение, оказавшееся впоследствии ошибочным. 23 апреля 1942 года решением Ставки
