на водах встретил шестнадцатилетнюю Эжени, она, улыбнувшись, «показала красивые, ровные жемчужно-белые зубки».
Их взгляды встретились. Их сердца слились, и очень скоро они поняли, что их сердца созданы, чтобы любить друг друга. Его любовь была любовью самой пылкой и чистой, которая когда-либо трогала сердце мужчины… Они почувствовали, что их души соединились. Они преодолели все препоны и соединились навечно. Все, что есть самого благородного в любви, – нежнейшие переживания, самая изысканная чувственность – переполнило сердца восхищенных влюбленных {210}.
Клиссон и Эжени поженились, обзавелись детьми и счастливо жили, обожаемые бедняками за щедрость и человеколюбие. Но идиллия не могла длиться вечно. Однажды Клиссон получил предписание в течение суток выехать в Париж.
«Там ждало важное назначение, требовавшее человека его способностей». Клиссона, теперь командующего армией, «ждал успех во всем; он превзошел ожидания народа и армии; он сам явился причиной успеха армии». Клиссон, однако, опасно ранен в перестрелке. Он отправляет своего офицера, Бервиля, рассказать обо всем Эжени «и развлекать ее до тех пор, пока он сам совершенно не поправится». По неизвестным читателю причинам Эжени очень скоро сходится с Бервилем. Выздоравливающий Клиссон узнает об этом и, естественно, жаждет мести. «Но покинуть войско, забыть свой долг? Ведь Отечество нуждается в нем!» Выход найден: славная смерть на поле боя. Поэтому, когда «бой барабанов известил о фланговой атаке и средь шеренг начала свое шествие смерть», Клиссон написал Эжени соответствующее случаю патетическое письмо, отдал его адъютанту, «с готовностью бросился туда, где решался исход битвы, и пал, сраженный тысячей ударов» {211}. Конец.
Нам следует попытаться взглянуть на «Клиссона и Эжени» сквозь призму литературы XVIII века, а не как на нынешний низкопробный роман. Семнадцатистраничную повесть называли «последним проявлением первоначальной мечтательности у человека, впоследствии изумлявшего своей исключительной практичностью». Наполеон явно дал волю фантазии, сделав Эжени отвратительной изменницей, а Клиссона – доблестным, безоговорочно верным и в итоге даже прощающим измену {212}. И все же трудно простить Наполеону мелодраму, сентиментальность и ходульность, ведь «Клиссон и Эжени» – не скороспелый плод отчаяния и обиды. Он много раз переписывал повесть.
Во второй половине 1795 года руководство Франции решило, что стране, если она хочет предать забвению дни якобинского террора, нужна новая конституция. «Роялисты пришли в волнение, – написал Наполеон Жозефу 1 сентября. – Увидим, чем это закончится» {213}. Позднее Алексис де Токвиль заметил, что государства наиболее уязвимы тогда, когда проводят преобразования. Это наблюдение было особенно верным в отношении Франции осенью 1795 года.
23 августа Конвент принял третью cо времени падения Бастилии конституцию – Конституцию III года. Она должна была вступить в силу в конце октября. Двухпалатное Законодательное собрание, образованное Советом пятисот и Советом старейшин, заменило Конвент, а состоящее из пяти членов правительство, названное Директорией, – ставший олицетворением террора Комитет общественной безопасности. В этот период преобразований противники революции и республики увидели свой шанс. 20 сентября австрийцы на Рейне перешли в контрнаступление, экономика Франции все еще была очень слаба, а коррупция процветала. Враги республики объединились и тайно привезли в Париж большое количество оружия и боеприпасов, чтобы в первую неделю октября свергнуть новое правительство.
Хотя террор закончился и Комитета общественной безопасности уже не существовало, гнев и горечь обратились против сменившей его Директории. Подготовка восстания сосредоточилась в 48 секциях Парижа – выделенных в 1790 году районах, которые контролировали местные комитеты и подразделения Национальной гвардии. Хотя восстало всего семь секций, к ним присоединились гвардейцы из других районов.
Не все (и даже не большинство) в восставших секциях были роялистами. Генерал Матье Дюма отмечал в мемуарах, что «первейшим желанием населения Парижа было возвращение к Конституции 1791 года» и горожане не хотели гражданской войны, к которой привела бы реставрация Бурбонов {214}. Секции составляли национальные гвардейцы – выходцы из среднего класса, роялисты, часть умеренных и либералов, а также простые парижане, выражавшие свое недовольство правительством из-за коррупции и неудач во внутренней и внешней политике. Исключительная политическая неоднородность мятежников сделала невозможной общую координацию выступления, кроме назначения его даты, и об этом стало известно правительству.
Сначала Конвент поручил подавление восстания генералу Жаку-Франсуа Мену, командующему Внутренней армией. Тот попытался договориться с секциями, чтобы избежать кровопролития. Вожди Конвента увидели в этом признак измены и приказали арестовать Мену. (Впоследствии его оправдали.) Близилось время вероятного нападения, и термидорианцы назначили одного из своих предводителей, президента Конвента Поля Барраса, командующим Внутренней армией, хотя после 1783 года он не имел военного опыта. Под его руководством революция была спасена.
Наполеон узнал, что секции готовятся на следующий день восстать, вечером 4 октября, в воскресенье, когда в театре «Фейдо» смотрел пьесу Сорена «Беверли» {215}. Ранним утром – было 13 вандемьера по революционному календарю – Баррас назначил его заместителем командующего Внутренней армией и поручил изыскать меры для подавления мятежа. Прежде Наполеон смог произвести впечатление на тех, кто принимал судьбоносные для него решения, – на Кералио, братьев дю Тей, Саличетти, Доппе, Дюгомье, Огюстена Робеспьера и других, а теперь он удивил и Барраса (узнавшего о Наполеоне от Саличетти после успеха в Тулоне). Служившего в Топографическом бюро Наполеона знали такие заметные политики, как Карно и Жан-Ламбер Тальен {216}. (Впоследствии Наполеон с удовольствием вспоминал, что в вандемьере из политиков меньше всего сомневался в необходимости кровопролития политический теоретик аббат Эммануэль-Жозеф Сийес.) Удивительно мало старших офицеров в Париже взялось за это дело – по крайней мере, было мало согласившихся расстреливать горожан. Судя по реакции Наполеона на два похода на Тюильри, свидетелем которых он стал в 1792 году, он определенно мог это сделать.
Наполеон впервые оказался на переднем крае большой политики, и это ощущение опьянило его. Наполеон приказал Иоахиму Мюрату, капитану 21-го конно-егерского полка, с сотней кавалеристов скакать в Саблонский лагерь в двух милях от города, взять там пушки и доставить в центр Парижа, а всех, кто попытается им помешать, изрубить. Секционеры упустили прекрасную возможность: орудия в Саблоне в тот момент охраняло всего полсотни солдат.
Между 6 и 9 часами, удостоверившись в верности своих солдат и офицеров, Наполеон поставил две пушки в начале улицы Сен-Никез, одну – перед церковью Святого Роха, в конце улицы Дофине, еще две – на улице Сент-Оноре, у Вандомской площади, и две – на набережной Вольтера, перед мостом Руаяль. За орудиями построилась пехота. На площади Каррузель Наполеон сосредоточил свои резервы, прикрывая Тюильри, где заседали Конвент и правительство. Кавалерия встала на площади Революции (совр. площадь Согласия) {217}. Затем Наполеон три часа инспектировал батареи. «Добрых и честных людей нужно увещевать, – позднее писал Наполеон. – На чернь нужно воздействовать страхом» {218}.
Наполеон приготовил картечные заряды, представлявшие собой металлический цилиндр с сотнями свинцовых пуль. При выстреле картечный стакан разрывало, и пули разлетались широким веером со скоростью большей, чем у ружейной пули (536 метров в секунду). Предельная дальность стрельбы таким боеприпасом составляет около 550 метров, оптимальная – около 230 метров. Парижанам было в новинку применение картечи против гражданского населения, и Наполеон хотел, чтобы его считали безжалостным. Он не собирался быть «coglione». «Если обращаться с толпой ласково, – позднее объяснял он Жозефу, – то эти создания начинают считать себя неуязвимыми; а если повесить парочку из них, им наскучивает игра и они становятся покорными и смиренными, каковыми и должны быть» {219}.
В распоряжении Наполеона находилось 4500 солдат, а также около 1500 «патриотов» – жандармов и ветеранов из Дома инвалидов. Им противостояла слабо организованная масса сторонников секций (до 30 000), которыми формально командовал генерал Даникана (он потратил большую часть дня на попытки договориться). Лишь в 16 часов колонны мятежников показались из переулков севернее Тюильри. Наполеон открыл огонь по ним не сразу же, а когда со стороны секционеров раздались первые ружейные выстрелы. Между 16:15 и 16:45 он нанес сокрушительный ответный удар из пушек. Он также расстрелял картечью сторонников секций,
