и оно принесет тебе хорошие перемены. И еще, кончай нюни распускать!»
Он прав. Проклятье. Он мой сын, он младше меня; не должен он быть источником мудрости и давать мне правильные советы. Но он прав. Это всего лишь волосы. Они отрастут. А это путешествие, надо надеяться, изменит меня и выдернет из хандры, в которой я застрял. Конечно, я думаю о Майке. Как я могу этого не сделать? А ему через что пришлось пройти? Пройти с ужасным осознанием, что лучше не будет. Что с того, что я сбрею волосы? Это ничто в сравнении с тем, что перенес Майк. Это меньше, чем ничто. Давайте это сделаем.
Но, поднимаясь по ступенькам салона, я опять начинаю увиливать и жалеть себя. С тем же успехом я мог бы пытаться примириться с мыслью, что у меня больше никогда не будет девушки. Это катастрофа.
«Как дела?» – спрашивает «палач», когда я вхожу.
«Ничего хорошего», – отвечаю я с опущенной головой, как колючий подросток, еле волоча ноги. Если бы я мог, я бы сейчас пнул ногой жестянку на дороге.
Я настаиваю на том, чтобы срезать первые пряди самому. Мне нужно их сохранить. Я смотрю в зеркало на то, что было старым мной, и включаю машинку для стрижки. Ее злобное жужжание поднимает во мне волну паники. Я не могу этого сделать.
Но делаю. Я срезаю большую прядь моих прекрасных, драгоценных волос, и она медленно падает на пол. Началось. Отдаю машинку профессионалу. И в мгновение ока я остаюсь с растрепанным собранным резинкой ирокезом, не доходящим до середины головы. Бока готовы. Затылок готов. Эти последние волосы я хочу срезать сам и прошу подержать их поднятыми вверх, чтобы я мог их отрезать большими ножницами.
Щелк. Готово.
Все готово.
Я провожу рукой по голове. На ощупь как теннисный мячик. Я покрасил волосы перед тем, как отправиться в Новую Зеландию, – хотел выглядеть как можно лучше в фильме. Да уж, тот поезд ушел. Все эти неуместные окрашивания и странные собственноручные стрижки кончились тем, что есть теннисный мячик вместо головы, причем с пестрым окрасом леопарда – в красных, коричневых и белых пятнах.
По правде говоря, чувство приятное. Странное, но приятное.
Я встаю и смотрю вниз на пол. Море волос. Кажется, здесь постриглось человек пятнадцать, не меньше. Я подбираю прядь своих утраченных локонов и грустно глажу их на камеру, но на самом деле чувствую себя нормально. Я говорю себе, что всем, кто меня знает, плевать, какой длины у меня волосы, а те, кто не знал меня раньше, и не узнают, что они были так великолепны. Так что какая разница?
Никакой.
Остается только найти девушек, которым нравятся короткие волосы.
Дрю, должно быть, сжалился надо мной и моей новой «прической». Либо я был прав в своих подозрениях (основанных исключительно на его бороде и фигуре), и он любит пропустить кружочку-другую пива. Так или иначе, но он заказал несколько пинт, и теперь мы сидим и «узнаем друг друга поближе» за открытым столиком бара с видом на гавань. Полагаю, это было неизбежно. Мы застряли тут вместе на несколько месяцев, было бы странно ожидать, что мы не поговорим разок-другой без камеры.
И выясняется, что у нас есть очень серьезная причина понимать друг друга. Несколько лет назад Дрю потерял брата. У Криса был церебральный паралич, но он бросал дерзкий вызов всем ограничениям и вел настолько активный образ жизни, насколько мог. Он ходил под парусом и поднимал паруса на инвалидном кресле. И он был очень общительным, с тонким чувством юмора. Слушая, как рассказывает о нем Дрю, я не мог избавиться от мысли, что он говорит о Майке. Хотя Крис никогда не имел счастья пользоваться физическими преимуществами, которые были у Майка до начала БМН, он всю свою жизнь опровергал ожидания других относительно того, что он может или не может. До того дня, как ему сделали простую, как казалось, операцию по замене тазобедренного сустава в возрасте всего тридцати семи лет и занесли инфекцию, тяжелую и фатальную, устойчивую ко всем видам антибиотиков, которые ему давали.
«Я ничего не хочу сказать, – произнес Дрю. – Не хочу утверждать, будто знаю, о чем ты думаешь, только из-за этого. Но что есть, то есть».
Я как будто только что увидел Дрю в первый раз. До сих пор я считал, что он – это всего лишь продолжение камеры на его плече. Мне не нужны были разговоры. Мне не была нужна его дружба. А теперь я понимаю, что он легко может стать моим другом. В его лице я вижу искреннее сочувствие. Он понимает. Он пережил похожую трагедию, и сейчас он в этом путешествии вместе со мной.
Я потягиваю пиво. От полпинты меня, наверно, разморит. Забавно, думаю я, но в следующий раз, когда Дрю наведет на меня камеру, я буду говорить с ним, а не с объективом.
У Майка день рождения. Вернее, у него был бы день рождения. Тяжело. Годовщины, дни рождения, рождественские праздники, все эти дни… Это всегда больно. Вчера было еще хуже, потому что я вспоминал день, когда мы похоронили Майка два года назад.
Радостно, что Стори здесь. Пару дней назад я встретил его в аэропорту и крепко обнял. Он взрослый мужчина, но для меня по-прежнему мой малыш.
Мне было около двадцати пяти, когда я стал отцом. Я никогда не рассматривал родительство как сферу, в которой смогу преуспеть. Не думаю, что у меня хорошо получалось справляться с детьми, но у кого получается в этом возрасте?
Я был слишком занят своей молодостью, свободой и любыми безумствами. Я создавал музыкальные группы, жил в большом коллективном доме, жил в доме для вечеринок, открывал вместе с Майком бизнес по продаже одежды.
Одна женщина в Ливерпуле сама шила на заказ любые джинсы. Мы с Майком оба были очень увлечены рэпом, и нам нравилось, чтобы джинсы были широкими. Со временем я понял, что этот рынок можно монополизировать. Мы заказали партию джинсов с самым расширенным верхом и футболки с крутыми принтами, дизайн которых разработал наш друг Джон. На моей любимой изображалась машинка на электроприводе, полная игрушечных мишек, один из которых целится в вас из ружья.
Какое-то время наш бизнес назывался «Хоббит – По-честному Широкие Тряпки». Но потом мы получили от адвокатов по имуществу дружескую версию запретительного письма, в котором нам вежливо указали, что мы
