Ознакомительная версия.
И значит ли это, что следует отвергать поиск как таковой, значит ли это, что жизнь отвращает от себя уже самим обозначением конечного ориентира? Углубившись в раздумья на эту тему, начинаешь замечать, что ищущие тоже устроены по-разному: для кого-то поиск — движение по горизонтали:
назад — вперед
а для кого-то — это низвержение и вознесение: вверх — вниз.
Поэт Мандельштам, безусловно, относится к тем, кому дано в своем поиске подняться на необозримую высоту и низвергнуться глубоко вниз.
И заметим, что смерть для него — низвержение.
Психея-жизнь спускается в подземное царство, обиталище теней — внизу.
Но вот что проявляется в двадцатых годах: если раньше поэт говорил о ночи в отправной точке и выше, поскольку в той его ночи царило черно-желтое солнце, он наблюдал за ней как бы снизу вверх, то сейчас все чаще НОЧЬ отождествляется с тем, что внизу!
Постепенное уступание смерти?
Она берет тех, кто с нею внутренне смирился.
Мандельштам — пока нет.
Но слишком часты эти вылазки в мир теней, в котором он пока (как Персефона) проводит лишь часть отпущенного ему времени, но возвращается в него снова и снова «на крыльях срезанных», чтобы играть с прозрачными тенями, среди бесплотных мыслей, вернувшихся «в чертог теней» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…»).
И все же несмирение со смертью, стремление ввысь отчетливо видно в желании поэта «разбудить ночь»:
Я хотел бы ни о чем
Еще раз поговорить,
Прошуршать спичкой, плечом
Растолкать ночь — разбудить.
Приподнять, как душный стог,
Воздух, что шапкой томит.
Перетряхнуть мешок,
В котором тмин зашит,
Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.
(«Я не знаю, с каких пор…», 1922)
Растолкать душную ночь, сбросить давящую тяжесть — впрочем, нет, не сбросить, но хоть чуть-чуть ослабить — приподнять, восстановить кровную связь с небом, найти место обрыва этой связи.
Тут порыв (но не прорыв!) сквозь шапку воздуха.
Душа устремлена к небу.
Мечта о ночи-жизни выражается в желании «растолкать ночь». Спящая ночь — ночь-смерть.
Это стремление ввысь видим и в следующем стихотворении (опубликованном поэтом вместе со стихотворением «Я не знаю, с каких пор…»).
Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал,
Я дышал звезд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал.
Там, высоко-высоко, пространство, откуда выброшен в жизнь поэт.
В жизнь, пересекающую его связь с небом, звездами.
Распряженный огромный воз
Поперек вселенной торчит…
Именно этот воз, груженный кошмарами жизни, разрывает «розовой крови связь» поэта с высью, и дальше потрясающе емкая формула, определяющая причины разлада с тем, что здесь:
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.
Мир видится Мандельштаму зверем, ибо шерсть — волос животного (такое толкование приводит В. Даль как самое первое).
Гладить против шерсти — доставлять неудовольствие, раздражать, дразнить.
В этой метафоре явно обозначено противопоставление себя миру, не-кровность связи с этим миром-зверем.
«Мать гладит по шерсти, мачеха супротив» — такую поговорку находим у Даля.
В данном случае раздражающее, провоцирующее действие производит не мачеха, а пасынок.
Пасынок жизни, каковым поэт ощущает себя очень давно, ибо внутренняя не-родственность певца, дышащего «колтуном пространства», с вечной склокой древнего сеновала жизни, ощущающаяся под гнетом внешних обстоятельств все более, прослеживается с самого начала творчества О. Мандельштама.
Направление роста шерсти — вниз. Поэт поет «против шерсти». Не для того, чтобы просто раздразнить, взбудоражить — он устремлен ввысь, к звездам. Так устроена его лира. Мир не пускает, тянет назад, эти пространственные колебания (по вертикали) наполняют все стихотворение.
В следующей строфе — та же картина (с точки зрения этого «вниз — вверх»):
Из гнезда упавших щеглов
Косари приносят назад,
Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.
Падение из гнезда — сверху вниз.
В жизнь. Гнездо поэта — среди «трухи млечных звезд»? Кто эти «косари», возвращающие птенцов в родное гнездо, вверх?
Быть может, какая-то виденная сельская картинка складывается в трагический и одновременно спасительный образ смерти: какой косарь спасет щегла-поэта, упавшего со страшной высоты в горящие ряды жизни?
Какой косарь поможет вернуться в родной звукоряд, к звездам?
Человек с косой — символизирующий смерть в европейской традиции.
Только этот косарь может сделать так, чтобы распростились «розовой крови связь // И травы сухорукий звон».
Стихотворение наполнено колебаниями — вверх-вниз. Это «вверх» поэта Мандельштама — начало и конец, причина и следствие: вверх, «против шерсти», потому что иначе не может. И когда зверь-мир не простит, стряхнет с себя в гибельный хаос мертвой травы, тогда остается еще один — последний — порыв вверх — в родное млечное гнездо, к звездам.
Помог бы только косарь!
Разбуженная тьма-ночь, набухая и звеня, зовет поэта к себе — домой, откуда когда-то, «как раковина без жемчужин», был он выброшен.
Следующее за этим стихотворение «Ветер нам утешенье принес…» (1922) углубляет основную тему двух предыдущих:
Ветер нам утешенье принес,
И в лазури почуяли мы
Ассирийские крылья стрекоз,
Переборы коленчатой тьмы.
И военной грозой потемнел
Нижний слой помраченных небес,
Шестируких летающих тел
Слюдяной перепончатый лес.
Есть в лазури слепой уголок,
И в блаженные полдни всегда,
Как сгустившейся ночи намек,
Роковая трепещет звезда.
И с трудом пробиваясь вперед
В чешуе искалеченных крыл,
Под высокую руку берет
Побежденную твердь Азраил.
Ветер приносит в качестве утешения — тьму.
Полуденные знойные лазурные небеса в слепом уголке таят намек сгустившейся ночи, делают видимой роковую трепещущую звезду.
Взгляд снизу вверх к спасительной звездной тьме (даже среди ясной лазури!), и снизу же (из царства мертвых?) пробивается вперед к небу Азраил (ангел смерти), стремительно, калеча крылья и побеждая небесную твердь.
Ознакомительная версия.
