Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви - Дьердь Далош

руководители предлагали вниманию внешнего мира, и станет выискивать в советской литературе то, что можно с успехом использовать в арсенале «холодной войны». Лишенный какой бы то ни было гибкости пропагандистский аппарат, унаследовавший кадровый состав классической эпохи сталинизма, совершенно не был готов к новым обстоятельствам. Так подошел черед еще одного болезненного удара, который если и не прервал, то, во всяком случае, замедлил процесс творческой реабилитации Анны Ахматовой.

Вскоре после смерти Сталина в ГДР, в Лейпцигскую литературную высшую школу, отправилась делегация советских писателей, возглавляемая Алексеем Сурковым. Студенты ЛВШ, ободренные изменениями, начавшимися после восстания в Восточном Берлине (1953 год), принялись задавать делегации, прибывшей из великой братской страны, щекотливые вопросы.

Спустя двадцать с лишним лет об этом событии вспомнил гэдээровский поэт Адольф Эндлер в стихотворении, посвященном поэтессе-песеннику Беттине Вегнер, в те годы обреченной на молчание.

«Что с Ахматовой? Жива ли она?» — этот вопрос задавали и члены группы английских студентов, которая приехала в СССР по приглашению Комитета советской антифашистской молодежи и Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС). Двухнедельная поездка эта была из тех мероприятий, отчасти туристического, отчасти пропагандистского характера, с помощью которых советское руководство пыталось повысить реноме страны в среде западной интеллигенции.

«В Москве мы жили в „Метрополе“, — вспоминал в 1995 году оксфордский профессор Гарри Шукман, когда-то студент-филолог Ноттингемского университета. — Каждый прием пищи, каждый обед превращался в настоящий банкет. А люди в те годы жили бедно. Было это через десять лет после окончания войны <…>. Люди очень осторожно разговаривали при нас».

Два десятка молодых людей, из которых один лишь Шукман знал русский язык, держались весьма недоверчиво. Сначала они приставали с вопросами к переводчице Светлане. Потом стали донимать официальных представителей, которые занимались их приемом. Во время посещения Библиотеки им. Ленина едва не произошел скандал. «Нас не интересовали сочинения Ленина, мы требовали Оруэлла и Троцкого. „Где Достоевский?“ — спрашивали мы. Мы постоянно провоцировали наших сопровождающих, так что, думаю, после этой встречи отношение к подобного рода гостям резко изменилось. Полагаю, мы им просто ужасно надоели».

В таком вот возбужденном состоянии делегация в начале мая приехала в Ленинград. Здесь юные «туристы-революционеры» выступили с требованием: они хотят встретиться с опальными писателями Ахматовой и Зощенко. И принимающая сторона решила сделать уступку; встреча состоялась 5 мая 1954 года в Доме писателей.

Летом 1953 года Анна Ахматова, приехав в Москву, на похоронах художника Осьмеркина встретилась со знаменитым архитектором Львом Рудневым, который был дружен с маршалом Ворошиловым, тогдашним главой государства. Руднев (среди прочего — автор проекта здания Московского государственного университета имени Ломоносова) пообещал лично передать Ворошилову прошение о помиловании Льва Гумилева. Свое обещание он выполнил; произошло это самое позднее в феврале 1954 года.

В это время Ахматова регулярно приезжала в Москву, чтобы хлопотать об освобождении сына. Билеты на поезд она могла достать только через Союз писателей. С просьбой о билете она позвонила в Союз и 4 мая 1954 года. Сотрудница, которая говорила с ней, упомянула кстати, что завтра Анна Андреевна должна быть в Доме писателей, на встрече с английскими студентами. А час спустя ей позвонила Елена Катерли, секретарь правления Ленинградской писательской организации, и повторила просьбу. Ахматова попыталась отказаться от участия во встрече, ссылалась на нездоровье, но Катерли была неумолима: «Вы должны быть непременно, а то они скажут, что вас удавили».

Через четыре дня, приехав в Москву, Ахматова рассказала Лидии Чуковской, как прошла встреча. «За мной прислали машину, я поехала. Красный зал, знакомый вам. Англичан целая туча, русских совсем мало. Так сидит Саянов, так Зощенко, так Дымшиц, а так я. Еще переводчица, девка из ВОКСа — да, да, все честь честью… Я сижу, гляжу на них, вглядываюсь в лица: кто? который? Знаю, что будет со мной катастрофа, но угадать не могу: который спросит? Сначала они расспрашивали об издании книг: какая инстанция пропускает? долго ли это тянется? чего требует цензура? Можете ли вы сами издать свою книгу, если издательство не желает? Отвечал Саянов (член руководства ленинградского отделения Союза писателей. — Д. Д.). Потом они спросили: изменилась ли теперь литературная политика по сравнению с 46 годом? отошли ли от речи (Жданова. — Д. Д.), от постановления? Отвечал Дымшиц. Мне было интересно услышать, что нет, ни в чем не отошли. Тогда отважные мореплаватели бросились в наступление и попросили m-r Зощенко сказать им, как он относится к постановлению ЦК 46 года? Михаил Михайлович ответил, что сначала постановление поразило его своей несправедливостью, и он написал в этом смысле письмо Иосифу Виссарионовичу, а потом он понял, что многое в этом документе справедливо… Слегка похлопали. Я ждала. Спросил кто-то в черных очках. Может быть, он и не был в очках, но мне так казалось. Он спросил, как относится к постановлению m-me Ахматова? Мне предложили ответить. Я встала и произнесла: „Оба документа — и речь товарища Жданова, и постановление Центрального Комитета партии — я считаю совершенно правильными“.

Молчание. <…> Потом кто-то из русских сказал переводчице: „Спросите их, почему они хлопали Зощенке и не хлопали m-me Ахматовой?“ — „Ее ответ нам не понравился…“ — или как-то иначе: „Нам неприятен“».

В сущности, похоже описывает встречу со студентами Казьмин, тогдашний секретарь Ленинградского обкома КПСС, в своем отчете, который он послал в Москву по просьбе отдела культуры ЦК: «Беседа продолжалась в течение трех с половиной часов. В ходе беседы один из студентов Англии заявил, что он не является сторонником советского строя. Далее был задан ряд вопросов, носивших провокационный характер. Например, почему в Советском Союзе всюду висят портреты руководителей и плакаты, призывающие к повышению производительности труда, рекордам в спорте и т. д., не надоело ли это все народу? Почему не издаются произведения такого крупного писателя, как Достоевский? Какие взаимоотношения писателей и правительства? Как пишутся