— Федор Федорович! В Милане я слушал и смотрел «Фальстафа» в постановке Стрелера…
— А как же вы билеты в «Ла Скала» достали? Ведь мало кто из приезжих из России бывает в «Ла Скала». И дорого, и невозможно достать…
— Академик синьора Корти, у которой мы были в гостях, позвонила маэстро Гаваццени и попросила два билета для русских писателей.
— Это тот самый Гаваццени, который написал книжку «Мусоргский и русская культура»? О, это знаменитый дирижер, он дирижировал «Хованщиной» и «Борисом Годуновым» в Америке и чуть ли не во всем мире оперном гастролировал. Мусоргского он глубоко познал. О нем много писали…
— Да и у нас он дирижировал во время гастролей Миланской оперы в Москве в 1964 году. Но я не о маэстро Гаваццени хочу вас спросить, хотя и выражаю ему глубокую благодарность за то, что он откликнулся на просьбу синьоры Марии Корти и предоставил нам возможность побывать в «Ла Скала». Я о Стрелере хочу вас расспросить. У меня после этого спектакля осталось такое впечатление, что эта постановка — образец реалистического оперного искусства. Я уж не говорю о голосах, особенно о мужских. Это выше всякой похвалы… Но артисты играли как в драме и весь антураж, обстановка и прочее тоже производили впечатление подлинного жизнеподобия. Там, на сцене, в правом углу, как сейчас помню, был стог сена, в который молодые герои прыгали и делали всякие кульбиты, объясняясь в любви, ссорились и прочее и прочее. Мне очень понравилась эта постановка «Фальстафа». Какое у вас впечатление от работа Стрелера?
— «Фальстафа» я не видел, но я видел «Отелло». У меня к нему сложное отношение. Понимаете, все режиссеры, такие, как Стрелер, в особенности, хотят себя показать. Они не могут повторяться, они меняют многое в прежних прочтениях сценических. Меняют нарочно… Делают не так, как раньше было. Если меняют в лучшую сторону, это хорошо. Но бывает, что меняют и в худшую сторону, а выдают это за новизну. Вот это плохо. Ну вы сами понимаете, что я говорю элементарные вещи, но так часто бывает и на Западе, и в России. Ничего с этим не поделаешь. Вот в «Отелло»… Я знаю, откуда Стрелер взял эту идею: Отелло душит ее подушкой. А это неверно. Он душит ее руками, а Стрелеру не хочется этой нормальности. И он взял из римской истории эпизод, когда Калигула задушил Тиберия таким образом. Тиберий долго умирал, и, чтобы от него поскорее избавиться, Калигула задушил его подушкой. А Стрелер оттуда взял этот факт и применил к Дездемоне. И неудачно. Представляете, Дездемона бегает по сцене, Отелло бегает за ней с подушкой. Понимаете? Ерунда какая-то. Я вот такие вещи не прощаю. Это искажает драму. Или вот Стрелер поехал в Вену и поставил «Волшебную флейту». Публика, вспоминаю, была очень недовольна, и критика тоже. В сущности, он провалил оперу. Публика тогда говорила: «Мы пришли слушать и смотреть Моцарта, а не Стрелера».
В наш разговор включился Анатолий Иванович Попов, большой друг семьи Шаляпиных, и спросил, правда ли, что пишет Никулин в своих воспоминаниях: будто как-то в Крыму на дорожку выскочил Федор Иванович Шаляпин и подобострастно поздоровался с Юсуповым. И говорят, что, когда Юсупов прочитал этот фрагмент воспоминаний Никулина, он крайне удивился и будто бы сказал: «Простите, я в это время был в Париже».
— Отец очень рано познал свою силу и ни перед кем не подобострастничал. А Никулин черт знает что писал. Потому что тогда отец был в опале, надо было писать его в плохом виде. Полагалось. Ведь Никулин был этакий придворный писатель. Писака, а не писатель. Это большая разница.
— Ирина Федоровна читала эту книгу, — свидетельствует А. Попов, — и чуть ли не на каждой странице писала: «ложь», «ложь», «ложь»…
Зашел разговор и о том, мечтал ли Федор Иванович о возвращении в Россию.
— Он все время вспоминал Россию, много рассказывал нам о своих скитаниях, о забавных приключениях… Но при Сталине о возвращении не мечтал. Никто не мечтал при Сталине. Вы думаете, Арвид Горовиц приехал бы при Сталине? Нет! А сегодня он приехал. Сегодня и мой отец бы приехал. Сегодня и я приехал и буду еще приезжать. Террор Сталина был настолько силен, что мы его чувствовали в Америке. Когда я первый раз решился поехать в Россию, я запросил, опасно мне ехать или нет. Американский посол сказал: «Пускай едет».
Федор Федорович вспоминал последние дни Сергея Васильевича Рахманинова, он был постоянно около него. И разговор естественным путем то и дело возвращался к нему.
— Сергей Васильевич должен был где-то концертировать и куда-то поехать. И он, как обычно, сел в поезд, но заболел. Как мы узнали о его болезни, я уж сейчас не помню, но узнали… Я и Аким Тамиров и его жена ринулись на вокзал. Я вошел в вагон и увидел, что он лежал. Он, знаете, как и отец, тоже был большой, и его ноги торчали, не умещаясь в купе. «Мне мало», — говорит. Я спросил: «Что с вами, Сергей Васильевич?» — «Да вот, — говорит, — заболел, не знаю, что со мной, плохо себя чувствую. Ну, даст Бог, поправлюсь». Я тогда вызвал Амбуладзе. Его положили на носилки и через окно вагона вынули и повезли в больницу. Я позвонил Голицыну, князю Голицыну, он чудный был врач, знаменитый в Лос-Анджелесе как диагностик. Я его спрашиваю: «Скажите, что с ним?» — «Плохо». — «Да? Что у него?» — «Рак». — «Какой же рак?» — «Такой, ползучий рак». Ну, лежал он в больнице, мы навещали его. И не похоже было, что это конец. Он шутил, выглядел неплохо, но по всему телу пошли синячки. Это и есть ползучий рак. Он умер, как все… Смерть беспристрастна, всех косит…
В комнате стало грустно. Каждый подумал об этой простой истине.
— Я очень хорошо знал Рахманинова. И много воспоминаний с ним связано. Он был такой же наивный, как и все в Художественном театре. Помните наши размышления на этот счет? Как-то надо было выкрасить забор вокруг его дома. И он надумал вызывать маляров. А я говорю: «Я вам выкрашу забор, дешево будет и покойно». Я купил краски, кисти, стал красить, а он стоит, смотрит с удивлением. Потом говорит: «А можно мне покрасить?» — «Пожалуйста, — говорю, — вот берите кисть и красьте». Красит, красит. А потом говорит: «Подумайте, а я и не знал, что умею красить». Такая вот кампания…
— Вы обещали рассказать о его последних днях.
— Вскоре мы его привезли в гостиницу, а потом перевезли домой. Когда у человека рак и его перевозят домой — значит, конец. Вылечить нельзя, и нечего лежать в госпитале. Он был дома, в хорошем настроении, и ему стало лучше, как-то он даже встал. И я его стриг. Вот эту машинку я и привез в подарок. Я его постриг, он сидел в халате, ему стало легче. И я подумал: может, выскочит. А потом он опять прилег. И помню его такую фразу: «Хотя врачи говорят, что мне лучше, а я чувствую, что мне хуже». Ну и действительно ему стало хуже, он стал забываться. Он все лежал, закинув руку за кровать, у него была такая привычка. Тут я должен рассказать одну историю… Как-то вечером мы сидели одни, никого не было, все куда-то уехали, кажется в синема, мы сидели, разговаривали, и я его спросил: «Сергей Васильевич, как это вы сочиняете музыку, объясните мне, интересно узнать, как это происходит».
