— Она была строгая, но справедливая, и детство у нас было замечательное…
— А как она вела хозяйство, как с прислугой?
— Замечательно, замечательно. Она была чудный организатор, чудно вела дом, папа всегда был очень доволен. Конечно, она все делала, советуясь с отцом, она всегда исполняла его желания, старалась сделать, как ему хотелось. И он всегда был доволен… Я никогда не видела, чтобы они ссорились. Мама очень любила папу, папа любил и уважал маму, и всегда было приятно смотреть на них. Папа очень много свободного времени проводил с детьми. Только свободного времени у него было мало. Все время — репетиции, концерты, спектакли. А когда он приезжал домой, он играл с нами, шутил, рассказывал сказки… Конечно, все в доме жили театром, все хотели быть артистами, разыгрывали сценки, сами сочиняли сюжеты, импровизировали, шили костюмы. Служащих сажали в качестве зрителей и платили им за это деньги.
— Федор Федорович рассказывал мне…
— Да, Федя столько знает, он больше меня знает, он больше был с отцом. Я рано вышла замуж. Отец жил в Париже, я — в Италии. А Федя жил с папой, у папы в доме, больше помнит, больше знает. Мы с папой, конечно, встречались, он нас постоянно приглашал, был всегда страшно рад встрече. Я тоже три года жила в Париже, отец каждый день звонил: «Где вы, черти? Что вы не приходите?» Он обожал нас всех очень. А мы, встречаясь с ним, рассказывали о нашем детстве, о наших играх. Он приходил в дикий восторг… Вот Дон Кихот. Кто-то стоит, как деревянная скульптура Дон Кихота, и падает, падает вниз. Мы по очереди изображали Дон Кихота, Санчо Пансу и по очереди падали на диван. У нас были такие диваны, знаете, с «колбаской». Потом надоело Санчо Пансу изображать, решили все быть Дон Кихотами. И вот стоим все на «колбасе», а потом все сразу падаем на диван. Ну а я самая маленькая была, меня вытеснили, и я бом вниз головой мимо дивана. Я на минуту, может, потеряла сознание. Открываю глаза, гляжу, вижу испуганные рожи сестер и братьев: «Таня! Ты умерла?!»
Смех.
— Папа так хохотал, — продолжала свой рассказ Татьяна Федоровна, — когда мы ему это рассказали, уже будучи взрослыми. «Что ж вы, дурачье, мне об этом раньше-то не рассказывали…» Он до слез хохотал. Ну вот такие у нас были игры, странноватые, как мама говорила.
— Татьяна Федоровна! Вот вы вошли в дом, поднялись по лестнице, увидели комнаты, экспозицию… Что вы думаете обо всем этом? Достаточно ли отражена та обстановка, которая царила в вашем доме? Довольны ли были бы хозяева этого дома, Иола Игнатьевна и Федор Иванович Шаляпины?
— Да нет, конечно, то, что представлено в экспозиции, — это совсем другое. Нет духа Шаляпина, я уже говорила об этом. Такое впечатление, что вещи, предметы разбросали куда попало. Это все их фантазия, этих устроителей так называемой экспозиции. Зал был строгий, стояли стульчики, около степы черный «Бехштейн», маленький диванчик за роялем и два шкафчика между входом в гостиную и дверью в середине, с одной стороны, с другой… Тут что-то положили, какой-то круглый стол, какие-то кресла. Там же репетиции шли, должно быть строго и свободно.
— То есть ничего не должно быть лишнего?
— Конечно! И потом, стиль, стиль, знаете, старинных замков… Это все так нелепо выглядит… И когда я говорю, что стол здесь не стоял, мне отвечают — нет, стоял. Что я могу сделать?!
— Татьяна Федоровна! Говорили, что Ирина Федоровна, понимая, что придет время, когда наконец-то будет воздано то, что заслужил в России отец, вела тетрадку такую, в которую записала, где что было, где что стояло. Но где эта тетрадка?
— Спросите у Галины Евгеньевны.
— Она в руках у Савченко, — ответила Духанина.
— Но почему? Почему в руках у кого-то должна быть эта тетрадка, которая принадлежит государству, взявшемуся создать мемориальный музей, не просто музей, какой можно было бы построить и собрать туда различные вещи, а мемориальный, то есть попытаться воссоздать обстановку, в которой жил и творил гений России.
— Вот, вот, — оживилась Татьяна Федоровна. — А они мне говорят, что это экспозиция. Что значит экспозиция? Делайте как было, а потом идите наверх и наверху делайте как хотите. И костюмы повесьте, фотографии… Делайте экспозицию там. Но внизу-то, где жили родители, старайтесь сделать эти шесть комнат, как это было. Правда? Вот Федя, мой брат, говорил: «Эта люстра у нас никогда не была». А они говорят, что была. Ну что с ними делать?
Татьяна Федоровна была в отчаянии. Да и нам было не по себе: стыдно за соотечественников.
— И потом, скажу честно, была крайне удивлена, не увидев картин Бориса. Хельча давно пообещала, что для музея она и Ирина, дочь Бориса, подарят ему картины, папины портреты, портрет Рахманинова и другие. И что же? Их известили за несколько дней до открытия музея. Они измучились. Они, бедные, сами волокли эти картины, нашли грузовик, сами клали в грузовик, привезли их в советскую миссию. А уж из Вашингтона советские дипломаты послали их сюда. Оказывается, советским подданным нельзя отъехать больше чем за пятьдесят километров от Нью-Йорка и забрать эти картины из дома Хельчи. Тоже глупость… И вот картины пришли сюда за день до открытия музея. Иду по комнатам и думаю: где же картины Бориса, с таким трудом доставленные сюда? Нигде не вижу… Пошла я наверх, в паши бывшие детские, смотрю — тоже нет. Потом мне открывают дверь, и вот висит портрет Рахманинова на черном ходу, куда в свое время горничная носила, складывала дрова. И там же у нее стояла коробка с песком, куда кошечка делала свои дела… Какой-то ужас… А в запаснике бюст, чудный бюст Бориса… А в гостиной висит какая-то картина, которая им понравилась. Какая-то цыганка. У нас никогда ничего подобного не было. Для нее нашлось место в гостиной, а для Рахманинова нет. Ну, знаете! Потом, чуть не забыла сказать… Две большие чудные картины, тоже Бориса, одна — Дон Кихот, другая — Дон Базилио. Тоже висели на лестнице. На лестнице, по которой идут наверх. Я даже сказала, что надо их забрать обратно. Так ведь не отдадут. Трудно с такими людьми работать. Есть люди, которые идут вам навстречу, хотят узнать, как было. Но тут что-то невероятное происходит, ты им говоришь, что так-то и так-то было, а они говорят, нет, этого не было. И это мне, которая жила в этом доме всю свою жизнь! Это же ужас.
— Мне говорили, что вы были у министра культуры…
— Ну, министр — совсем другое дело. Он принял нас замечательно. Все уговаривал нас, чтобы мы не беспокоились, что эта экспозиция временная, все сделаем постепенно как надо. Наверное, он дал указание, чтобы все восстановили, как у нас было. И даже сказал им, чтобы они сделали отдельную комнату, мемориальную, потому что есть еще портрет отца, где он лежит уже мертвый. И это правильно. Люди ходят по комнатам, повсюду жизнь, спектакли, друзья отца, живые, полные сил, все так радуются встрече с талантами России. Заходят в эту комнату, и приходит грусть, они хотят поставить здесь и посмертную маску отца, которую сделали в свое время.
