Пока же оба друга мотаются «по путям-дорогам фронтовым» так, как этого требует приказ. Встречаются они действительно изредка, и встречи их коротки.
«Наши вступили в Орел, а где ты?» — пишет Наталия Алексеевна своему мужу. Александр Исаевич тоже в Орле, он вступает в горящий город за атакующими эшелонами.
Александр Исаевич служит в подразделении, которое не является непосредственно боевым. Обязанности его командира полностью отличаются от обязанностей командиров других воинских подразделений. Если командир стрелковой роты позволит себе отступить без приказа, он может в лучшем случае рассчитывать на то, что будет разжалован и послан в штрафной батальон. Напротив, командир батареи звуковой разведки обязан отступать при малейшем колебании переднего края. Нельзя зря рисковать чрезвычайно дорогой техникой. Поэтому если Солженицын пишет Наталии Алексеевне: «…контратаки отражаем теперь не мы, а соседи, батовцы», то это имеет у него самый общий смысл. Опасность смерти в батарее звуковой разведки снижена до фронтового минимума.
Начало крутого поворота в жизни капитана Солженицына
В 1943—1944 годах, если судить по всем доступным источникам, Солженицыну в армии нравится. И как бы противоречиво это ни выглядело, короткий период службы в действующих войсках в определенном смысле — самый спокойный и уравновешенный в таинственной и сумбурной жизни Солженицына. Ведь никогда или почти никогда его жизнь не находилась под непосредственной угрозой. Во всяком случае, он подвергался риску не больше, чем автомобилист, мчащийся со скоростью 150 километров в час по современной автостраде.
А что еще? Солженицын писал жене, что едва он успевает съесть свой обед, как уже несколько пар рук тянутся к его миске. Она возвращается к нему вычищенная до блеска; ему не приходится чистить сапоги, а если он пожелает надеть шинель, ему тут же ее подают услужливые руки.
«Он жил, как барин», — напишет Наталия Алексеевна, которая посетила Солженицына в прифронтовой зоне. Он жил в блиндаже, где каждый вечер топилась печь. Это казалось Наталии Алексеевне невероятно приятным и романтичным. Один из подчиненных был «адъютантом по чаю». Другой переписывал литературные опусы неутомимого Солженицына, ныне капитана Красной Армии. Третий заботился об интеллектуальных развлечениях своего командира — в спокойные дни он часами беседовал с ним о литературе и особенно о политике, которой Александр Исаевич интересуется все больше и больше. Кроме того, был еще личный ординарец командира батареи — Голованов. Его землянка рядом, и он в любое время дня и ночи должен быть у шефа под рукой. Наталия Алексеевна Решетовская напишет потом, что ее пугало, как быстро Солженицын привыкал к ощущению власти.
Итак, говоря строго по-военному, у Солженицына «пижонская служба». Вдалеке от непосредственной опасности, окруженный услужливыми адъютантами, которых он сам себе назначил, Солженицын и впрямь живет, как барин. Под рукой у него сразу четыре помощника.
Что могло породить такие привычки у вчерашнего ростовского студента, проводившего самые счастливые часы у себя дома, под портретом своего отца в форме царского офицера? Чувство удовлетворенности? Полноты жизни? Или же страстная мечта, порожденная самолюбием и ставшая основным мотивом всех поступков Солженицына, — жажда власти?
Все три довода вполне правдоподобны. И более того, они еще найдут подтверждение в жизни Александра Исаевича Солженицына.
Однако о каком Солженицыне идет речь? О Солженицыне — неудачливом, или, вернее, неудачно начинающем, писателе? О капитане Солженицыне, который среди своих услужливых и добросердечных подчиненных живет как истинный внук богатого землевладельца Семена Ефимовича Солженицына и которому иногда может казаться, что для его семьи возвратились «старые добрые времена»? О Солженицыне, болеющем «лейтенантской краснухой» и во время редких встреч с Виткевичем критикующем Сталина и Верховное командование?
Этот на первый взгляд неоднородный конгломерат свойств составляет в конечном счете единое целое — личность Александра Исаевича Солженицына. Но все не просто. Солженицын, который в землянке с Виткевичем вел такие речи, от которых у военного прокурора забегали бы мурашки по спине, военному цензору, просматривающему некоторые его письма, представляется лояльным, более того — преданным офицером.
«Мы стоим на границах сорок первого! На границах войны революционной и войны Отечественной!» — напишет он жене, когда советские войска выйдут на государственную границу Союза Советских Социалистических Республик.
Кто бы мог подумать что-либо плохое об этом восторженном и патриотически настроенном советском офицере?
Решетовская напишет о взглядах Солженицына в ту пору:
«Он говорит о том, что видит смысл своей жизни в служении пером интересам мировой революции. Поэтому сегодня ему все не нравится. Союз с Англией и США. Роспуск Коммунистического Интернационала. Изменился гимн. В армии — погоны. Во всем этом он видит отход от идеалов революции. Он советует мне покупать произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Может статься и так, говорит он, что после войны они исчезнут из продажи и с книжных полок библиотек. За все это после войны придется вести борьбу. Он к ней готов»[5].
Из текста, приводимого Решетовской, не видно, изложил ли ее муж эти мысли в письме или высказал их в беседе с ней. Забудем на минуту, что эти взгляды изложил ей человек, который смог упрекнуть Черчилля и Рузвельта в том, что они стали союзниками Советского Союза и не объявили ему «войну после войны». Об этом писал позднее сам Солженицын. Опустим и то обстоятельство, что о судьбе трудов Маркса, Энгельса и Ленина проявляет трогательную заботу человек, который, по заявлению очень верного свидетеля, Николая Виткевича, знакомился с их произведениями лишь на студенческой скамье, и то урывками. Важно совсем другое.
Даже дилетант в политике не станет сомневаться в том, что союз СССР с Великобританией и США во Второй мировой войне был не только вопросом государственной дальновидности советского руководства, но и прежде всего вопросом, жизненно важным для всего человечества.
…Да, конечно, изменился гимн Советского Союза. Но каждому, у кого есть хоть капля политического чутья и образования, должно было быть ясно, что это изменение есть результат определенного процесса; отказ от «Интернационала» как от государственного гимна не означал отход от традиций и прежде всего от реалий, которые с ним связаны. Они были и остались содержанием политики СССР. Точно так же роспуск Коммунистического Интернационала не означал и никогда не будет означать отход от принципов интернационализма. Этот политический акт просто подтвердил факт: в военных условиях Коминтерн утратил ту роль, которую он выполнял в период между войнами.
