— Ну что кондотта? Готова Флоренция мне ее предоставить или нет?
Кондотта — это камень преткновения. Не было ни одной беседы, в которой не заходила бы о ней речь. Без нее все уверения Республики в дружбе ничего не значили.
Чезаре кипит от ярости: Флоренция предоставила кондотту маркизу Мантуанскому, а почему не ему? Там что, считают его неспособным или недостойным служить Республике?
Путаные объяснения Макиавелли его не удовлетворяют.
— Ответь мне, секретарь, хотят ли твои синьоры пойти в дружбе со мной дальше? Если им достаточно того, что есть, то и я удовлетворюсь этим! Но пусть поторопятся с ответом…
Упорное молчание Флоренции подвергает секретаря реальной опасности. Совершенно очевидно — если только Никколо намеренно не драматизирует ситуацию, — что Чезаре Борджа его избегает. Их встречи становятся все более редкими и все более натянутыми. Придворные тоже настроены не очень благожелательно: либо уклоняются от ответа на его вопросы, либо утомляют долгими пустыми разговорами. Он лишен всякой возможности получать достоверную и интересную информацию. Его противники во Флоренции потирают руки: Никколо обвиняют в бездеятельности и нерасторопности. Как это так, после стольких месяцев, проведенных в лагере Валентино, Макиавелли не может предоставить подробные и точные сведения о намерениях герцога! Никколо оправдывается, пытается объяснить, что «здешняя политика — непростая загадка, и мы имеем дело с самостоятельно действующим государем; поэтому, чтобы не излагать выдумок, необходимо все изучить и проверить. А на проверку уходит время. Но я не теряю время и трачу его с пользой, насколько позволяют обстоятельства…». Рискуя быть обвиненным в высокомерии, он может сказать только, что «видит, как события развиваются в том самом направлении, в котором он и предполагал», что здесь говорят о мире, но готовятся к войне. К войне с кем? Это пока неизвестно, но все указывает на то, что Флоренция, медлящая с принятием решения, очень рискует. Ничто не гарантирует, что примирение Чезаре с его капитанами не произойдет за ее счет, поскольку герцог не тот человек, который может забыть о нанесенном ему оскорблении.
«Вы будете разочарованы, Никколо, — пишет ему его верный друг Буонаккорси, — потому что вы там у себя решили, что смогли убедить нас подписать нечто, что доставило бы удовольствие вышеназванному синьору, а сегодняшний ответ разрушит все ваши замыслы. Надо было быть полным дураком, чтобы поверить, что мы захотим так дорого заплатить за розги, которыми нас же самих и высекут».
Никколо замкнулся в себе. От него хотят сведений и только сведений? Пусть будет так, и он обрушивает на Синьорию поток информации, очень важной информации. Под давлением Орсини все кондотьеры раскаялись и во искупление своей вины согласились, правда, не без возражений, подписать мирный договор, состряпанный Чезаре Борджа. Узнав об этом, герцог Урбинский понял, что проиграл, сложил оружие и приказал разрушить все укрепления. «Таким образом, для того чтобы отвоевать герцогство, не будет нужды обнажать шпаги»… но тем не менее ни одна французская рота не отправлена обратно. Для чего они могут понадобиться?
Декабрь. Ставки все еще не сделаны. Известно только, что Чезаре проведет Рождество в Чезене. Никколо не испытывает ни малейшего желания сопровождать герцога. «Вот уже двенадцать дней я чувствую себя так плохо, — жалуется он, в который раз умоляя отозвать его, — что, если так пойдет и дальше, боюсь, домой я вернусь уже в гробу». Такая перспектива не тронула его начальство. Поскольку Чезаре со всеми приближенными отправился в Чезену, необходимо, чтобы Макиавелли тоже отправился туда и постарался разузнать, что задумал герцог.
Найти в Чезене пристанище оказалось делом весьма нелегким. Армия разбила лагерь за городскими стенами, дабы избежать беспорядков; но офицеры, большая свита герцога, иностранные наблюдатели и беженцы из «горячих точек» Романьи осаждали немногочисленные таверны и набились битком во все частные квартиры, даже самые жалкие. Флорентийский секретарь должен был найти жилье и кормить троих слуг и трех лошадей, и это при его-то денежных затруднениях! Грустное Рождество предстояло провести супругу Мариетты!
Никколо бродил по коридорам и окрестностям дворца, собирая слухи. Одни говорили, что Чезаре наверняка нападет на Венецию. Другие предполагали, и это казалось более правдоподобным, что он отправится за распоряжениями в Рим, к папе. Никколо же считал, что решения принимаются не в Риме, а здесь, и в строжайшей тайне, которая известна только одному человеку: Чезаре. Он снова и снова напоминает Синьории, что герцог «никогда не говорит, а действует; действует же он, когда его заставляет необходимость, и притом сразу, а не как-нибудь иначе». К вящему разочарованию любителей потолкаться в прихожей.
В рождественскую неделю Чезаре не дал ни одной аудиенции, посвятив себя удовольствиям — и, как считали, любовным утехам, источник которых он скрывал в своем дворце. Ему приписывали прошлогоднее похищение одной молодой и знатной особы, которое вызвало возмущение всех итальянских дворов и ярость Венеции, поскольку девица была помолвлена с одним из известных военачальников Светлейшей[30].
Никколо не принимал участия в празднествах, балах и турнирах и, страдая от безделья, бродил по стройкам, которыми руководил Леонардо да Винчи, перешедший на службу к Чезаре, намеревавшемуся превратить Чезену в столицу нового герцогства Романьи. Холод гнал его в дымные таверны, битком набитые солдатами. Там можно было ненароком узнать кое-какие новости или слухи, например, о внезапном уходе французских отрядов, что «произвело полный переполох».
После Рождества герцог направился в Пезаро. Куда он двинется потом? Неизвестно. А между тем Никколо напрасно сожалел о том, что его не отозвали. Благодаря этому он стал очевидцем событий, которые определили весь последующий ход его размышлений, все его будущее творчество… и его дурную славу.
* * *
Ранним утром 26 декабря 1502 года армия ушла, окутанная снежной дымкой, и оставила перед дворцом разрубленное пополам тело Рамиро дель Орко, наместника Романьи. Рядом с ним лежали колода и топор.
Незначительное происшествие? Никколо посвятил ему в своем донесении всего одну строчку и сухой комментарий, гласивший, что «так угодно было государю, который подобным способом показывает, что может по своему усмотрению возвеличить или уничтожить людей сообразно с их поведением». Казалось, Никколо был гораздо больше взволнован получением двадцати пяти золотых дукатов и шестнадцати локтей черного шелка, которые позволят ему наконец достойно одеться и прилично питаться.
