Глава 6 Огненные письмена
За этот день, за каждый день отвечу, -
За каждую негаданную встречу, -
За мысль и необдуманную речь…
Одно из многочисленных в те годы частных издательств, основанных в Москве, называлось «Альциона». В декабре 1913 года Кузьмина-Караваева письменно обратилась к поэту Б. А. Садовскому с просьбой познакомить ее с издателями «Альционы», поскольку она намеревалась издать вторую книжку своих стихов. В январе следующего года она через Алексея Толстого переслала из Москвы в Петербург Александру Блоку рукопись своей книги «Дорога. Лирическая поэма». Книга содержала пятьдесят шесть стихотворений, написанных поэтессой в 1912–1913 годах в Бад-Наугейме и в ее любимой Анапе. Рукопись сопровождало очередное письмо к Блоку – как обычно, с путаными и сбивчивыми объяснениями:
...
19.1.1914
Москва. Собачья площадка. Дурновский пер., д. 4, кв. 13.
Месяц тому назад я решила издать вторую книгу стихов; тогда мне уже приходила в голову мысль попросить Вас просмотреть книгу до того, как я отдам ее в печать. Но по очень запутанным соображениям я решила, что этого делать не надо; дело в том, что я не знаю, как отдам Вам ее на просмотр: с тем чтобы потом напечатать ее, приняв во внимание Ваши указания, или чтобы только узнать Ваше мнение и уже не печатать книги. Все это у меня очень запутанно в письме выходит, но яснее я не умею сказать.
Теперь я видалась на днях с Толстым, который знает, что в своих стихах я не умею разбираться, и он мне сказал, что видел Вас, что он Вам говорил о моей новой книге и Вы ничего не имеете против, если я Вам ее пошлю в рукописи.
В книгу эту, как я ее Вам посылаю, вошла четвертая часть написанного за это время.
Если Вы мне скажете, что издавать ее можно, то мне хотелось бы это сделать до конца марта, потому что потом мне придется уехать… и я думаю, что не вернусь в большой город несколько лет.
Есть два пути: один, он ясно выражен в отделе «Вестников», а другой – более долгий и трудный, но приводящий к целям первого, – определяет тот порядок, в котором распределены отделы книги. Чтобы видеть, верить, но, главным образом, мочь, – надо отречься от непосредственного постижения, так кажется мне. Если человек может, но не делает, – он дважды может. И обратно. А потому я хочу на долгое время уйти от самой себя, от того пути, который мне близок. Надо еще научиться ненавидеть, надо мне научиться не только не бояться греха, но и преодолеть его, совершив. Не умею я Вам это точно сказать, но, может быть, по стихам моим это будет яснее.
Сегодня же пошлю Вам мою книгу и буду ждать Вашего ответа; если же Вас это почему-либо затруднит или просто по прочтении не захочется высказываться, то пришлите рукопись обратно без всяких пояснений.
Я много думаю о Вас.
Елиз. Кузьмина-Караваева
Лиза ждала и очень боялась его отзыва. Сердце и на этот раз заранее подсказывало ей правду: Александр Александрович весьма критически отозвался о качестве стихов, и книга так и не увидела свет. (К сожалению, письмо поэта не сохранилось.) Часть стихотворений из нее впоследствии вошла в сборник «Руфь», а часть не была опубликована.
Очевидно, новая рукопись действительно оставляла желать лучшего, а некоторые стихи были еще слабоватыми. Не случайно А. Блок сделал на ее полях такие заметки: «Очень неотчетливо сказано»; «О чем сказано? Обо всем и ни о чем»; «Я хорошо знаю, о чем тут сказано, но сомневаюсь, что другие поймут», и т. д. Поэт призывал автора уйти от отвлеченности и тумана.
Для поэтессы, безраздельно влюбленной в Блока, считавшей его самой значительной личностью среди своих современников, эти оценки представали едва ли не истиной в последней инстанции. Изучив замечания Александра Александровича, Лиза нашла в себе мужество поблагодарить его. Как обычно, речь в письме шла и о ее чувстве…
...
15.11.1914
Уже давно хотела написать Вам, чтобы поблагодарить за просмотр стихов; но все это время моя дочь была при смерти больна.
Прежде чем писать о чем-либо другом, хочу сказать Вам, что мои письма к Вам, вот уже третье – каждый раз неожиданны для меня; каждый раз я думаю, что пишу Вам последнее письмо или, вернее, последнее сейчас, потому что совершенно ясно знаю, что когда-нибудь, через долгий промежуток, будут новые письма к Вам.
Я читала Ваши заметки на полях рукописи, и за ясными и определенными словами, почти всегда техническими, я узнавала то, что заставило меня написать Вам тогда, осенью, что заставляет меня много раз, почти всегда, думать о Вас.
Я знаю, что в моей жизни пути только намечаются, но даже и поэтому так ясно, что все двойственно. Вы писали мне: жар души и хлад ума. Есть в человеке еще и жар ума, не знаю, как это иначе выразить; но потому, что он есть, я узнала, что не только свободно создаю я свою жизнь, но и свободно вылепливаю душу свою, ту, которая будет в минуту смерти. И для ее жизни надо, чтобы было много бездольности , грехов, падений.
И еще вот о чем хотела написать Вам: самое радостное состояние – одиночество ; но одиночество, когда нет никаких привязанностей, когда сознаешь его только в минуты спокойного рассуждения; и есть другое одиночество, неправильно так названное: с первой привязанностью к кому-нибудь мир как-то пустеет, и одиночество становится мучительным. Хорошо сознавать человека, любить, чувствовать его, не боясь потери, – чтобы потеря была невозможной.
И поэтому, когда я мучаюсь тем, что кто-нибудь забыл или забыт мною, или когда радуюсь чувству, которое неизбежно завтра исчезнет, – мне хорошо думать, что нет в жизни ничего, что бы могло удалить или изменить для меня Вас.
Вы знаете, я бы не могла и Гайану свою любить, если бы не знала, что Вы вечны для меня.
И так же твердо знаю я, что это Вам необходимо: не сейчас, и н е мое отношение; не мое, если понимать это как мое отношение к друзьям, к отцу моего ребенка и к остальным людям.
У меня сейчас опять, – всю эту зиму, – перепутье. Поэтому мне необходимо, исключительно для себя, издать книгу, попытаюсь переработать ее соответственно Вашим указаниям и издам.
Вот и теперь я опять уверена, что это последнее на долгое время письмо к Вам. И ответа опять ждать не буду. Весной уеду, буду жить чужой жизнью, говорить о революции, о терроре, об охоте, о воспитании детей, о моей любви к тому человеку, куда я уеду, – и думать о Вас.
И так будет долго, долго.
Елиз. Кузьмина-Караваева
В конце концов она решила не публиковать сборник. Кому затем был передан текст «Дороги», где он находился на протяжении 80 лет – неизвестно. Но рукопись с ценными блоковскими пометками сохранилась и была обретена чудом: в 1995 году на одном из московских книжных аукционов она неожиданно вернулась из небытия и была приобретена Российской национальной библиотекой (Санкт-Петербург), где и находится в настоящее время в рукописном отделе, представляя особый интерес для исследователей как творчества Кузьминой-Караваевой, так и Блока.
