Так размышляла Лиза в конце октября 1914-го, когда возвращалась из Анапы.
...
Приехали к завтраку. Родственные разговоры, расспросы. День тихий и серый. Некоторая неразбериха после дороги.
А В ТРИ ЧАСА ДНЯ Я УЖЕ ЗВОНЮ У БЛОКОВСКИХ ДВЕРЕЙ…
Поэт жил теперь на улице Офицерской – у самой воды на набережной реки Пряжки. По тому, как замешкалась горничная, говоря, что хозяин будет в шесть часов, Лиза поняла: Блок дома и хочет подготовиться к встрече. Чтобы душевно окрепнуть, время до шести вечера она провела не где-нибудь, а в Исаакиевском соборе, находившемся неподалеку: только вера могла успокоить ее бьющееся сердце. Забившись в темный угол, она думала о самом важном в своей жизни: «Россия, ее Блок, последние сроки – и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий все».
В 6 часов она опять звонила у дверей поэта.
...
Да, дома, ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом небе видны дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже порт, доки, корабли, Балтийское море. Комната тихая, темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Большой письменный стол. Шкаф с книгами.
Он не изменился. В комнате, в угольном небе за окнами – тишина и молчание. Он говорит, что и в три часа был дома, но хотел, чтобы мы оба как-то подготовились к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Говорим мы медленно и скупо. Минутами о самом главном, минутами о внешних вещах.
Он рассказывает, что теперь в литературном мире в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что Мережковские и еще кто-то устраивают патриотические чтения стихов в закрытых винных магазинах Шитта, на углах больших улиц, для солдат и народа. Что его тоже зовут читать, потому что это гражданский долг. Он недоумевает. У него чуть насмешливая и печальная улыбка.
– Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное, не пойду, – все это никому не нужно… А вот Маковский оказался каким честным человеком. Они в «Аполлоне» издают к новому, 15-му году сборник патриотических стихов. Теперь и Соллогуб воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я ваш душка, ваш единственный, поведу вас на Берлин». Меня просили послать стихов. Послал. Кончаются они так: «Будьте довольны жизнью своей, тише воды, ниже травы. Ах, если б знали, люди, вы холод и мрак грядущих дней». И представьте, какая с их стороны честность, – вернули с извинениями, печатать не могут.
Потом мы с Блоком опять молчим.
– Хорошо, когда окна на запад. Весь закат принимаешь в них. Смотрите на огни.
И вновь разговоры о России, войне, Христе… О самом Блоке, его пути поэта. Они (оба застенчивые, несмотря на немалые душевные силы каждого) сидели в разных углах комнаты, и в сумраке из-за своей близорукости гостья почти не видела хозяина квартиры. Ушла Лиза с Офицерской в 5 утра.
Так вспоминала Елизавета Юрьевна спустя годы. У Блока в записной книжке – другое время: «В 6 часов пришла и была до 2 часов ночи Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева». Впрочем, так ли важно здесь конкретное время?
В поздних визитах к поэту, к слову, нет ничего удивительного. Посетители, а это, как правило, начинающие литераторы, частенько засиживались у Александра Александровича допоздна, читая мэтру свои несовершенные стихи и рассказывая о себе. Девушки не являлись здесь исключением. Вот и поэтесса Надежда Павлович вспоминала:
...
Блок позвал меня в свой маленький кабинет… увидел, что я побледнела, подошел и спросил, что со мной. Внимательно посмотрел на меня, понял и тихонько сказал:
– Отдыхайте! Не торопитесь никуда и рассказывайте мне о себе.
И я рассказала ему все самое главное, внутреннее, важнейшее, как можно рассказывать только самому близкому человеку. Сидела я у него до часу ночи.
Провожая Лизу в передней, Блок казался по-особому спокойным.
– Завтра Вы опять приходите, – промолвил поэт. – И так каждый день, пока мы до чего-то не договоримся, пока не решим.
...
На улице дождь. Пустота. Быстро иду по сонному городу. Надо его весь пересечь. Господи, как огромен и страшен ТВОЙ мир и какую муку даешь ТЫ Твоим людям!
На следующий день она снова у Александра Блока. И на следующий день. И еще…
...
…По существу, это был единый разговор, единая встреча, прерванная случайными внешними часами пребывания дома для сна, пищи, отдыха.
Иногда разговор принимал простой, житейский характер. Он мне рассказывал о различных людях, об отношении к ним, о чужих стихах:
– Я вообще не очень люблю чужие стихи.
Александр Блок
Однажды Блок заговорил о трагичности всяких людских отношений:
– Они трагичны, потому что менее долговечны, чем человеческая жизнь. И человек знает, что, добиваясь их развития, добивается их смерти. И все же ускоряет и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй души, подменить его, легко дать дорогу страстям. Страсть – это казнь, в ней погибает все подлинное. Страсть и измена – близнецы, их нельзя разорвать.
И неожиданно закончил:
– А теперь давайте топить печь.
Топка печи превращалась Александром Александровичем в священнодействие. Он принес откуда-то ровные березовые поленья и затопил голландку, украшенную изразцами. И спустя много лет Елизавета Юрьевна будет часто вспоминать эти неповторимые мгновения (едва ли не самые счастливые за всю ее многотрудную жизнь!): яркий пылающий огонь, освещающий в сумраке аскетической комнаты любимый, такой родной и прекрасный профиль… Блок, по словам Елизаветы Юрьевны, «любил людей, с которыми ему было легко молчать». Очень просто и вместе с тем так поэтично она передаст эту сцену в своих воспоминаниях о поэте:...
Огонь вспыхивает. Мы садимся против печи и молча смотрим. Сначала длинные, веселые языки пламени маслянисто и ласково лижут сухую белесую кору березы и потухающими лентами исчезают вверху.
Потом дрова пылают. Мы смотрим и смотрим, молчим и молчим. Вот с легким серебристым звоном распадаются багровые угольки. Вот сноп искр с дымом вместе уносится ввысь. И медленно слагаются и вновь распадаются огненные письмена, и опять бегут алые и черные знаки.
В мире тихо. Россия спит. За окнами зеленые дуги огней далекого порта. На улице молчаливая ночь. Изредка внизу на набережной реки Пряжки одинокие шаги прохожего. Угли догорают. И начинается наш самый ответственный разговор…
Она говорила с ним о главном, что больше всего волновало ее в то время.
