И так будет долго, долго.
Елиз. Кузьмина-Караваева
В конце концов она решила не публиковать сборник. Кому затем был передан текст «Дороги», где он находился на протяжении 80 лет – неизвестно. Но рукопись с ценными блоковскими пометками сохранилась и была обретена чудом: в 1995 году на одном из московских книжных аукционов она неожиданно вернулась из небытия и была приобретена Российской национальной библиотекой (Санкт-Петербург), где и находится в настоящее время в рукописном отделе, представляя особый интерес для исследователей как творчества Кузьминой-Караваевой, так и Блока.
...
К маю 1914 года относится известная запись в блоковском дневнике: «Утром. Золотой, червонный волос на куске мыла – из миллионов – единственный. Телефон». Эта прядь – такая золотая / разве не от старого огня? – напишет поэт впоследствии. И дневниковые записи, и прекрасные, такие пронзительные стихи – опять о Кармен, Л. А. Дельмас. «Страстная бездна…» – это тоже о ней, «страстной, безбожной и пустой». До переписки ли с безответно влюбленными в него молодыми женщинами было поэту?
Весной 1914 года Кузьмина-Караваева вместе с маленькой дочерью уехала из Москвы в Анапу, где рассчитывала провести все лето. В мае у Лизы вновь гостили Алексей Толстой и Софья Дымшиц.
Вскоре началась мировая война. Толстой расстался с Дымшиц, и встречи молодых женщин стали более редкими. (Правда, некоторое время контакты между ними все еще продолжались – ведь они были не только подругами, но и матерями малолетних дочерей, к тому же не отличавшихся крепким здоровьем.) Во время московских встреч художница написала портрет Кузьминой-Караваевой. Ей удалось передать глубокое внутреннее напряжение и затаенную грусть в глазах своей подруги.
Елизавета Кузьмина-Караваева вернулась в Петроград. Здесь повсеместно преобладали патриотические чувства. Ее двоюродные сестры поступили на курсы сестер милосердия, а брат Дмитрий, студент-юрист, записался добровольцем в действующую армию. Многие современники Кузьминой-Караваевой приняли войну с радостью: наконец-то пришла хоть и кровавая, но живительная гроза, которая разрядит затхлую атмосферу русского общества! Но их надежды не оправдались: война принимала все более затяжной и кровавый характер, а социальные перемены так и остались лишь мечтой курсисток и студентов. Более того – все противоречия в военное время резко обострились, и обществом постепенно овладели уныние и разочарование. Не стала исключением и Елизавета.
В воспоминаниях она рассказывала:
...
Весной 14-го года, во время бури, на Азовском море погрузились на дно две песчаные косы с рыбачьими поселками. В это время у нас на Черноморском побережье земля стонала. Мне рассказывали охотники, как они от этих стонов бежали с лиманов и до поздней ночи провожали друг друга, боясь остаться наедине со страждущей землею. А летом было затмение солнца. От него осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори, – не только на востоке и на западе, – весь горизонт загорелся зарею. Выступили на пепельно-сером небе бледные звезды. Скот во дворе затревожился: коровы мычали, собаки лаяли, стал кричать петух, куры забрались на насесты спать.
Потом наступили события, о которых все знают, – мобилизация, война…
Двоюродные сестры спешили в Петербург поступать на курсы сестер милосердия. Первое время я не знала, что делать с собой, сестрой милосердия не хотела быть, – казалось, надо что-то другое найти и осуществить. Основное – как можно дольше не возвращаться в город, как можно дольше пробыть одной, чтобы все обдумать, чтобы по-настоящему все понять.
Так проходит мучительная осень. Трудно сказать, что дала она мне, – но после нее все стало тверже и яснее. И особенно твердо сознание, что наступили последние сроки. Война – это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас.
Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре. Мать не хотела оставаться одна в Петербурге – мне пришлось ехать к ней.
Ее любовь к Блоку (большая и безответная) в это время достигла наивысшего накала. Рождение внебрачной дочери, которой суждено расти без отца, развод с Кузьминым-Караваевым и война не прибавили оптимизма сердцу молодой женщины. Но скорее всего, именно тогда она впервые от собственных переживаний обратилась к человеческим невзгодам. Все больше и больше поэтесса говорила и писала о собственном покаянии, о жажде жертвы и стяжании Господа. Ее такая возвышенная и земная любовь к необыкновенному, единственному в своем роде человеку, каким являлся Александр Блок, неизбежно вернула ее к вере. Вспомним: Бог есть любовь…
Софья Борисовна Пиленко приводит следующие слова своей дочери:
...
Покупаю толстую свинцовую трубку, довольно тяжелую. Расплющиваю ее молотком. Ношу под платьем как пояс. Все это, чтобы стяжать Христа… помочь, нет, просто дать знать, что ОН есть. И в Четьих-Минеях, [5] в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего-то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… для народа нужен только Христос – я это знаю.
На эту же тему Елизавета Кузьмина-Караваева пишет и стихи:
Теперь я вновь бичую тело;
Обречена душа; прости.
Напрасно стать земной хотела —
Мне надо подвиг свой нести.
Мечтать не мне о мудром муже
И о пути земных невест;
Вот с каждым шагом путь мой уже,
И давит плечи черный крест…
Еще до войны, по воспоминаниям Софьи Борисовны, ее дочь однажды отправилась в Александро-Невскую лавру к ректору Петербургской духовной академии. Он объяснил Лизе, что не может принять ее как слушательницу – здесь принимают только мужчин, но будет присылать ей лекции, а она, подготовившись, может сдавать экзамены на дому у того или иного профессора. Лиза действительно сдавала экзамены экстерном самым разным профессорам, но их реакция на молодую женщину, желающую углубить свое богословское образование, была неоднозначной, иногда совсем недоброжелательной. Тем не менее Елизавета Кузьмина-Караваева стала первой женщиной, заочно изучавшей богословие в Петербургской духовной академии и закончившей ее.
Мечтать не мне о мудром муже… В Петербурге Лизу ожидали новые встречи с любимым поэтом. Только ей это было пока неведомо: она исполнена решимости «идти своим путем»:
...
К Блоку пока ни звонить не буду, не напишу и уж конечно не пойду. И вообще сейчас надо своим путем в одиночку идти. Программа на зиму – учиться, жить в норе, со старыми знакомыми по возможности не встречаться.
