забежал вперед, то и скажу, что гранки статьи я прочитал, лежа, не шевелясь, в тяжелом инфаркте. Тем не менее я их все-таки вычитал и направил Вите Смирину. Статья вышла в третьем номере «Вестника» за 1964 год. Это было сделано наперекор смерти. Возвращаюсь к прерванному повествованию.
Институтская работа шла своим чередом. Было хорошее, было плохое. Элебаева мы одолели, но неприязненное отношение министерства к Эшмамбетову и ко мне сохранялось. Нас постоянно чем-нибудь дергали. Раньше нас проверял Элебаев, теперь стал проверять, сменивший Элебаева, Бугубаев. С этим оказалось легче: он показался мне совсем дураком.
Мы занимались привитием хороших вкусов студентам. Начало функционировать научное студенческое Общество. Оно было слабым, но функционирующим. Ирина Павловна Карасева много сделала для приобщения студентов к изобразительному искусству. Делала стенды, с которых изумленные зрители брали на память репродукции Рубенсовских красавиц. Ирина Павловна организовала небольшой музей. Фрунзенские художники подарили несколько неплохих картин. Я принял участие в создании музея и заслужил благодарность любителей живописи. Они съездили на экскурсию в Эрмитаж, вернувшись, преподнесли мне юбилейный значок, выпущенный в честь 200-летия Эрмитажа. Такой чести в институте удостоились двое – Эшмамбетов и я. Студенты, по собственной инициативе, решили преподнести нам эти значки.
На филологическом факультете образовалось литературное объединение. Особенно активно выступала здесь Шелике; она даже читала свои стихи. Я стихов не читал, но в работе объединения активно участвовал: ходил на литературные вечера, выступал в полемике. Здесь-то и стал впервые выступать мой хороший приятель Миша Синельников – в то время школьник – нервный, неуравновешенный, но очень начитанный и талантливый. Он жил со своими родителями в том же доме, что и мы. Миша и я очень подружились, он читал мне свои стихи. Потом он учился на историческом факультете нашего института, сделал, по моему предложению, попытку перевестись в Ленинград, не сумел и закончил все-таки ОГПИ. Но все это произошло уже в месяцы моей болезни. А пока что он по праву считался лучшим ошским поэтом без скидок на возраст.
Глоток свободы вкусили и ретивые «гешники». Они переругались со всеми преподавателями, т. к. признавали только Шелике, Гришкова и меня. Когда Н. С. Хрущев обрушился на абстрактную живопись, они немедленно встали на ее защиту. Недостаток «гешников» заключался в том, что они много кричали и мало знали… Мы считали это вполне естественным и разговаривали с ними спокойно и на равных. Другие усматривали в этом крамолу, норовили задушить здравый смысл и «души прекрасные порывы». Мы этого делать не давали. Я выступил перед ретивцами с некоторыми разъяснениями субъективизма в искусстве со спокойной характеристикой абстракционизма. Они меня слушали.
Хорошо складывались отношения с основной массой преподавателей. Заведующий кафедрой английского языка В. Т. Ковальчук ушел в аспирантуру. Его временно заменила умная и энергичная Галина Васильевна Сатина. У нас сложились отличные отношения. Иногда я нервничал во время споров. Галина Васильевна говорила: «Алексей Леонидович, не кричите!» Я резко возражал: «Я не кричу, я требую!» «Вы не слышите своего голоса, вы говорите слишком громко». Я быстро остывал, приносил извинения и все улаживалось. Однажды доцент Г. М. Акулов пришел ко мне в кабинет и стал говорить о недостатках работы Д. М. Лондона. Вызвав его к себе, я предложил Григорию Моисеевичу повторить свои замечания, но не мне, а тому, кого они непосредственно касались. Окулов заерзал на стуле, захлопнул пасть и удалился. Об этом заговорили в институте. Впрочем, это была для меня и Эшмамбетова обычная форма реагировать на сплетни и жалобы. Был и такой случай. Кандидат филологических наук С. Л. Мухина пожаловалась мне, будто ее обидели при распределении нагрузки. Я поговорил с деканом факультета Л. Д. Поколодным и другими преподавателями факультета, убедился: Софья Леонидовна неправа. Так я ей и сказал. Она обратилась с большой жалобой на меня в министерство. Оттуда последовал грозный оклик: разберитесь! Я спокойно ответил, что разобрался. Мухина же до сих пор не догадывается, что мне известна ее жалоба на меня. Я говорю обо всем этом для того, чтобы показать: в институте сложилась нормальная рабочая обстановка. Ректорат никого не боялся, никто, кроме жуликов, не боялся ректората. Сохранилось несколько фотографий, на которых Эшмамбетов и я сняты на вечерах, среди студентов, с преподавателями. Это не официальные портреты, а любительские снимки, сделанные от хорошего настроения.
Захотел со мной сфотографироваться даже Ю. Я. Тильманс. Случилось же следующее: он решил переехать в какой-то институт на Украине. Я спросил, почему. Оказалось, что переезд связан со здоровьем его жены. Мне не хотелось, чтобы Тильманс уезжал. Все-таки он был хорошим химиком. Убедившись, что его невозможно убедить остаться в институте, я (Эшмамбетов опять болел) издал приказ об объявлении Тильмансу благодарности за безупречную работу. Он зашел в ректорат, объявил, что наши распри – недоразумение, в котором виновата Крапивина: она настраивала Юлия Яковлевича против меня. Я эту тему решил не развивать, а охотно отправился с ним фотографироваться на фоне импозантного здания института. Тильманс уехал. Я еще раз повторяю: мы создали в институте хорошую деловую обстановку взаимного уважения. К нам хорошо относились подчиненные. Плохо относилось начальство: мы не проявляли холопского недуга.
Летом Эшмамбетов уехал в отпуск. Я остался проводить прием студентов на новый учебный год. Возникли некоторые сложности. Я уже писал, что министерство просвещения Киргизии не приняло на моей памяти ни одного разумного решения. Зато глупых – сколько угодно! Упомяну о двух, касавшихся нашего института.
При музпедфаке организовали отделение культурно-просветительных работников, получавших квалификацию руководителей клубов. С таким же успехом можно было бы организовать в Антарктиде разведение страусов на базе естественного производства пингвинов. К профилю института новая специальность не имела никакого отношения. У нас не было преподавателей. Но дело даже не в этом. Начисто отсутствовала учебная база, в Оше нет филармонии, путного театра, приличного клуба, даже практику проводить негде. Мы написали немало обоснованных бумаг с просьбой забрать у нас это отделение. Ни в зуб ногой. В 1963 году я, пользуясь благодушным настроением министра Каниметова, добился от него устного согласия на то, чтобы прием на клубное отделение не объявлять, а увеличить соответственно прием на музыкально-педагогическое отделение. Бумаги я никакой не взял, но о разрешении Каниметова сообщил соответствующим работникам министерства, и они получили устное же подтверждение от своего шефа. Мы провели прием без клубников. В сентябре грянул гром. Узнав о случившемся, министр культуры тов. Кондучалова подняла шум. Начал его преподаватель культпросветотделения пьяница и жулик Кравцов. Он брякнул в министерство культуры заявление. Немедленно приехал инструктор ЦК КП Киргизии проверять
