своей всемирной извѣстности и специальными трудами, и своимъ философскимъ, обобщающимъ умомъ, вмѣстѣ съ умѣньемъ изящно излагать все то, чего онъ касался на своихъ лекциях. И каждый житель Латинской страны моего времени навѣрно, по возвращении въ Парижъ послѣднихъ годовъ, съ благодарнымъ чувствомъ постоитъ передъ памятникомъ великому французскому биологу, поставленнымъ передъ главнымъ входомъ въ Collège de Franœ. Нѣсколько генерацій французовъ и иностранцевъ воспитались на тѣхъ даровитыхъ обобщенiяхъ научно философского характера которыя Клодъ-Бернаръ предлагалъ на своихь лекциях и въ цѣломъ рядѣ этюдовъ, обошедшихъ всю, Европу и весь грамотный свѣтъ. И для пріѣзжаго иностранца особенно дорога и завлекательна была общедоступность такихъ аудиторій какъ аудиторіи Клода-Бернара и Вертело, хотя въ то время преподаваніе знаменитаго французскаго химика требовало уже значительной подготовки и никогда не отличалось, вплоть до послѣдняго времени, особеннымъ блескомъ и увлеченіемъ. Клодъ-Бернаръ давно лежитъ въ могилѣ, а Вертело еще пожилъ и счетомъ два раза попадалъ въ министры сначала народнаго просвященія, а потомъ даже иностранныхъ дѣлъ. Въ мою поездку весною 1895 г., я, no старой памяти, зашелъ къ нему на лекцию. Прежде аудиторія была тѣсная, неудобная, а теперь это — обширный амфитеатръ, соединеный съ лабораторией, и со всеми удобствами для производства опытовъ и демонстрацій. Сколько воды утекло со второй половины шестидесятыхъ годовъ, даже и въ мире научныхъ открытій — наглядно показала мнѣ огромная черная доска, позади стола на которомъ производятся опыты; гдѣ занесенъ полный списокъ простыхъ тѣлъ, съ ихъ удѣльнымъ вѣсомъ и химической формулой. Въ мое студенческое время, когда я спеціально занимался химіей, подъ руководствомъ дерптскаго профессора, покойнаго Карла Шмидта, элементовъ было около шестидесяти, а теперь ихъ около ста. Годы отразились и на внѣшнемъ видѣ министра иностранныхъ дѣлъ, весь свой вѣкъ занимавшагося не улаживаньемъ европейскаго, концерта", а постройкой системы органической химіи, которая будетъ всегда связана съ его именемъ. Тогда Вертело уже сгорбился, хотя еще несовсѣмъ посѣдѣлъ, говоритъ такимъ-же слабымъ голосомъ, какъ и тридцать лѣтъ назадъ; но въ его походкѣ сказывалось уже большое утомленіе. Въ обширномъ амфитеатрѣ, какъ въ былое время въ тѣсной аудиторіи, сидѣло не больше пятнадцати, много двадцати человѣкъ. Бертело никогда не былъ блестящимъ лекторомъ, но, какъ авторъ статей научно-философскаго характера, онъ будилъ и въ большой публикѣ работу освобождающей мысли. Онъ вместѣ съ Клодомъ-Бернаромъ, Ренаномъ и Литтре — служили одному движенію, несмотря на то, что каждый изъ нихъ дѣйствовалъ въ своей спеціальной оферѣ. Между Бертело и Ренаномъ (особенно по складу ихъ натуры и чертамъ душевной физіономіи) была огромная разница; а между тѣмъ эти два столба точнаго знанія и духовно-философскаго свободомыслія ne только были ближайшими сверстниками, но и закадычными друзьями.
Исторія этой дружбы — яркій примѣръ того, какъ солидарность во взглядахъ и симпатіяхъ поддерживала и скрашивала существованіе самыхъ лучшихъ людей Франціи, которымъ Бонапартовъ режимъ придавалъ еще большее обаянія и значения.
Къ этимъ четыремъ знаменитостямъ шестидесятыхъ годовъ примыкалъ и тотъ французскій писатель, который внѣ Франціи имѣлъ, до самой своей смерти, огромное вліяніе въ области научнаго мышленія, исторіи литературы и критики художественнаго творчества. И Тэнъ принадлежалъ Латинской странѣ не менѣе своихъ знаменитыхъ сверстниковъ, хотя къ тому времени, когда я пріѣхалъ въ Парижъ, его даровитое преподаваніе ограничивалось только сферой изящныхъ искусствъ и происходило въ Ecole des beaux arts, a не въ Сорбоннѣ или Collège de France, гдѣ ему слѣдовало бы занимать кафедру по праву, и еще болѣе въ той Высшей Нормальной школѣ, гдѣ онъ воспитывался. Такой пробѣлъ чувствовали мы всѣй но кто хотѣлъ слушать Тэна — проникалъ и въ тотъ Гемициклъ Школы Изящныхъ Искусствъ, который украшенъ живописью Поля Деляроша и куда доступъ былъ довольно свободный: нужно было только добыть себѣ входный билетъ въ бюро школы. и опять-таки даромъ. Но Тэнъ всем, что онъ до того времени напечаталъ, т. е. самыми даровитыми своими книгами по истории философскихъ илей о Франціи, по критической обработкѣ различныхъ эпох и выдающихся дѣятелей античнаго міра, новой и новѣйшей исторіи, своей психологіей, своими книгами по искусству — фактически былъ однимъ изъ самыхъ крупныхъ "властителей дум" молодыхъ генераций.
Мнѣ уже приводилось говорить о нем в печати по лич нымъ монмъ воспоминаниям. Знакомство с ним относится къ зимѣ 1867—68 г. Я уже посѣщалъ его лекціи въ Школѣ изящных искусствъ, происходившие обыкновенно въ первую треть года и всего одинъ разъ въ недѣлю, и быль ему рекомендованъ его товарищемъ по Высшей Нормальной школѣ и давнишнимъ пріятелемъ, Франсискомъ Сарсэ. Помню, въ гервую же пашу бесѣду Тэнъ высказывалъ свое сожалѣніе о томъ, что не знаетъ ни однаго славянскаго языка.
— Но — замѣтилъ онъ не безъ гордости — я читаю по-нѣмецки.
Тогда знаніе нѣмецкаго языка, даже и между учеными, было рѣдкостью и не надо забывать, что человѣкъ съ такимъ философскимъ умонъ, какъ Огюстъ Контъ — совсѣмъ не зналъ по-нѣмецки и могъ пользоваться только изъ вторыхъ рукъ свѣдѣніями о нѣмецкихъ мыслителяхъ.
Про Тэна, какъ про Чацкаго, можно было сказать: «и говоритъ, какъ пишетъ» или лучше — «пишетъ, какъ говоритъ». Во всю мою долгую жизнь слушателя всевозможныхъ профессоровъ и лекторовъ въ различныхъ европейскихъ странахъ, считая и Россію, я не встрѣчалъ болѣе даровитаго лектора, какъ онъ. Онъ не бралъ эффектами краснорѣчія, ни выѣзжаньемъ на остроумныхъ выходкахъ и красивыхъ фразахъ, а привлекалъ необычайной гармоніей между содержимымъ и формой изложенія. Онъ тогда смотрѣлъ скромнымъ преподавателемъ, еще довольно моложаваго вида и сдержанныхъ тихихъ манеръ. Начиналъ онъ лекцію довольно слабымъ голосомъ и первыя десять минутъ, какъ бы читалъ по листочкамъ, которые отбрасывалъ, одинъ за другимъ, резюмируя содержаніе предыдущей лекции. Но съ каждыми пятью минутами его изложение, уже свободное, по одному конспекту, дѣлалось все завлекательнѣе, богаче красками съ обиліемъ примѣровъ и фактовъ. Рѣчь текла, какъ многоводная рѣка, тонъ становился теплѣе, дикція сильнее, и къ концу лекціи, онъ всегда доходилъ до настоящаго одушевленія.
Послѣ войны мнѣ уже не приводилось видѣться съ нимь Война, и въ особенности коммуна, произвели въ немъ нѣкоторый душевный поворотъ, который и сказался въ общемъ огорченномъ тонѣ, какимъ проникнуты многія главы его громаднаго и высоко даровитаго труда: «Les origines de la France contemporaine».
Въ первую парижскую зиму я вспомнилъ и годы моего студенчества въ Дерптѣ, гдѣ я, послѣ специальных занятий химіей, путемъ знакомства съ естественными науками, а главное съ физіологіей, перешелъ къ изученію медицины и прошелъ полный курсъ теоретическихъ и практическихъ предметовъ. Меня интересовало побывать на лекціяхъ Медицинской школы и даже въ клиникахъ и госпиталяхъ. Какъ лекторъ, тогда привлекалъ самую большую аудиторію Сэй, профессоръ терапіи, если не ошибаюсь, еше долго здравствовавшій.
