и даже въ англичанине уравновешенность и строгая систематичность Литтре была бы не въ диковину, а въ немъ онѣ выставлялись особенно рельефно и въ глазахъ французовъ давали ему репутацію чудака, если не педанта — чего вовсе не было.
Въ памяти моей свѣжо сохранились четверги въ редакціи «Philosophie positive» въ квартире Вырубова. Являлись почти исключительно сотрудники. Ровно въ девять часовъ приходилъ Литтре, въ своемъ длинноватомъ сюртукѣ и бѣломъ стариковскомъ галстухе, ставилъ высокій цилиндръ на каминъ, садился и бесѣдовалъ тихо, немного хмурымъ тономъ, оживляясь тогда, когда разговоръ наводилъ его на воспоминанія о 48-мъ г., о своемъ учителѣ Огюсте Контѣ, о товарищахъ, разделявших самыя дорогія для него убѣжденія. И трудно было повѣрить, что этотъ маленькій, невзрачнаго вида старикъ, съ лицомъ старой няньки, участвовалъ въ революціи, не какъ журналистъ только, а какъ исургентъ, съ ружьемъ на плечѣ. Онъ отличался въ молодости огромной физической силой и она-то и сказалась въ старости такой выносливостью кабинетнаго труда. Ровно въ одиннадцать, послѣ чашки крепкого чая, Литтре поднимался, бралъ свой цилиндръ, съ неизмѣнной и нѣсколько старомодной вежливостью прощался со всѣми и уходилъ.
Когда онъ попалъ въ депутаты, послѣ революціи 4-го сентября и паденія бонапартова режима, старость уже брала свое. Многія вѣянія уже не могли захватывать его. Въ нѣкоторых вопросахъ онъ не оправдалъ ожиданій тогдашнихъ радикаловъ, потому что относился къ этимъ вопросамъ съ извѣстной философской высоты, но, какъ поборникъ научнаго міровоззрѣнія, онъ оставался вѣрнымъ себѣ, вплоть до предсмертныхъ дней, когда его домашніе, въ своемъ католическомъ рвеніи, произвели насиліе надъ его совѣстью и дали клерикаламъ поводъ кричать о томъ: какъ Литтре умеръ грѣшникомъ, раскаявшимся въ своемъ окаянствѣ. Мнѣ припоминается одинъ разговоръ на эту тему, если не ошибаюсь, на одной изъ вечернихъ сходокъ редакціи позитивнаго журнала. Литтре сильно возмущался такими нападеніями домашнихъ на умирающихъ свободныхъ мыслителей; онъ какъ бы предчувствовалъ, что съ нимъ можетъ произойти то же самое. Какъ это нерѣдко бываетъ во Франціи, у него — представителя позитивизма — жена и дочь — пожилая дѣвушка — были отъявленныя клерикалки.
Въ Латинскомъ кварталѣ для всей учащейся молодежи за исключеніемъ католическихъ кружковъ — имя Литтре было, символом свободной мысли и положительнаго знанія. Онъ не стоялъ въ прямой связи ни съ однимъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній — ни съ Сорбонной, ни даже съ Медицинской школой, (несмотря на то, что былъ членъ медицинской «академіи»), ни съ Collège de France Врядъ ли студенчество той эпохи имѣло случай когда-либо видать его во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ. Литтре посѣщалъ только засѣданія Института, бывалъ у вдовы Огюста Конта и въ редакціи позитивнаго журнала. Но имя его значило гораздо больше, чѣмъ имена весьма многихъ профессоровъ и докторовъ. Обаяніе этого имени немногимъ уступало престижу, связанному съ именемъ Ренана. Они представляли собою какъ бы два полюса главнаго теченія освобождающей мысли. Ренанъ, какъ всѣмъ извѣстно, никогда не считался послѣдователемъ положительной философіи, въ тесномъ смыслѣ. Съ Литтре они были въ товарищескихъ отиошеніяхъ, хотя и часто спорили по разнымъ тонкостямъ стараго французскаго языка на засѣданіяхъ своего ондѣленія Института.
Въ первые годы которые я провелъ в латинской стране, Ренанъ еще довольно рѣдко выступалъ передъ большой публикой. Его огромная популярность началась послѣ паденія второй имперіи. Какъ профессоръ Collège de France, онъ не привлекалъ многолюдной аудитории ни тогда, ни впослѣдствіи, и незадолго передъ смертью, когда даже и модный Парижъ свѣтскихъ сферъ такъ носился съ нимъ, утомляя его безпрестанными приглашеніями на обѣды, вечера, банкеты и митинги. Въ кружкахъ самой серьезной молодежи моего времени, т.-е. конца седьмаго десятилѣтія, на Ренана смотрѣли скорѣе, какъ на популяризатора свободомыслія въ религіозной области и какъ на одного изъ блистательныхъ мастеровъ изящной французской прозы. Передъ его стилистическимъ талантомъ преклонялся и Литтре — вообще очень строгій въ оцѣнкахъ языка и постоянно работавшій надъ собственной прозой, которую многіе до сихъ поръ ставятъ очень высоко.
Лично Ренана я узналъ уже года за два до его кончины, когда онъ былъ администраторомъ Coltege de France. Сопоставленіе его, какъ образчика расы и культуры, съ личностью Литтре заключало вь себѣ много характернаго и пикантнаго. Ренанъ — бретонецъ родомъ и воспитанникъ духовной семинаріи — могъ бы быть такимъ же сдержаннымъ и хмуро-серьезнымъ, какъ Литтре, еслибъ въ немъ залегли болѣе суровыя черты бретонской расы, а онъ къ старости сложился въ типъ дороднаго, добродушно-веселаго, словоохотливаго французскаго эпикурейца и скептика, и въ то же время способнаго на такую же постоянную, хотя и менѣе строгую работу, какъ и его старшій сверстникъ Литтре. За годъ или за два до смерти, когда я сидѣлъ въ его рабочемъ кабинетѣ, въ обширной квартирѣ директора College de France, уставленной книгами — онъ говорилъ о томъ, какъ долженъ довести до конца огромный многолѣтній трудъ, послѣ чего онъ надѣется, если судьба пошлетъ ему вѣку, взяться за другіе, такіе же обширные труды. Въ своей небольшой аудиторіи, одѣ онъ читалъ еврейскій языкъ и литературу, Ренанъ долженъ былъ довольствоваться весьма ограниченнымъ числомъ слушателей. Но и на этихъ спеціальныхъ лекціяхъ онъ — до болѣзни, сведшей его въ могилу — проявлялъ необычайно живой темпераментъ, горячился, кричалъ, полемизируя съ своими противниками — нѣмецкими учеными гебраистами — и всей своей фигурой, жестикуляціей и манерой говорить напоминалъ бойкаго кюре, поучающаго свою паству.
Два другихъ крупнѣйшихъ имени — Клодъ-Бернаръ и Бертелб — связаны были также съ этимъ вѣковымъ учрежденіемъ Латинской страны — съ французской коллегіей, первоначально открытой еще при Францискѣ І-мъ. Для меня, какъ и для всѣхъ иностранцевъ, интересовавшихся тогда серьезными сторонами Парижа — Collège de France, no своей идеѣ и устройству, былъ особенно привлекателенъ. Оыъ и до сихъ поръ — учрежденіе, единственное въ Европе. Нигдѣ—ни въ Лондонѣ, ни въ Вѣнѣ, ни въ Берлинѣ, ни въ Римѣ, ни въ Мадридѣ, ни въ нашихъ двухъ столицахъ — вы не найдете такой высшей школы, предназначенной не только на то, чтобы развивать новыя, еще мало разработанныя отрасли знанія, но и на то, чтобы предлагать лекціи по самой разнообразной программѣ всѣмъ и каждому. Въ Collège de France и тогда, и теперь, въ любую аудиторію можно входить такъ, какъ входятъ въ церковь. И тридцать лѣтъ тому назадъ въ немъ было больше жизни, чѣмъ въ аудиторіяхъ Сорбонны, не говоря уже о томъ, что по нѣкоторыя спеціальностямъ, какъ напр., по изученію восточныхъ языковъ, Collège de France былъ тогда почти единственнымъ мѣстомъ. Присоедините къ этому авторитетъ и обаяние такихъ ученыхъ, какъ только сейчасъ названные мною Клодъ-Бернаръ и Вертело. Изъ нихъ первый достигъ
