Из окна верхнего этажа мы наблюдали, как похожий на куклу самурай в длинном одеянии выходит из машины и изящно движется к дому. У него была прозрачная кожа цвета слоновой кости и длинные, сужающиеся к концам пальцы — образ из другого века! Войдя, он церемонно поклонился матери и спросил, говорит ли она на европейских языках. Мама кивнула. Генерал улыбнулся и сказал: «Мне было бы чрезвычайно приятно, если бы мадам согласилась говорить по-французски».
В этот момент всем показалось, что интерес генерала к дому как-то улетучился. Он бегло оглядел столовую, рассказывая матери, что учился в Сорбонне, и спросил, может ли он приехать снова, чтобы еще раз поговорить с ней по-французски. «В эти времена, — сказал генерал, — для меня чрезвычайно важно иметь возможность заново пережить счастливые дни моей юности в европейском доме».
Генерал вернулся два дня спустя и спросил, можно ли выпить чаю в беседке, которую он заметил при первом посещении. Его адъютант пошел вперед и проверил беседку, а потом проводил туда генерала и мою мать и подал им чай. Очень странное было зрелище: японский генерал, вспоминающий счастливые дни в Париже, и мама, радующаяся отдыху от наклеивания этикеток на бутылки.
Генерал приезжал несколько раз, и каждый раз адъютант провожал его в беседку, а сам шел в дом за мамой, которую очень официально провожал к элегантно сидящему в беседке генералу.
Отец, никогда сам генерала не видевший, настаивал, чтобы мама воспользовалась случаем и попросила у генерала каких-нибудь привилегий. Но мама отказывалась. Сама она просто получала удовольствие от этих цивилизованных визитов.
Однажды, где-то в конце лета, генерал не прошел, как обычно, в беседку, а ждал маму у двери. Он сообщил ей, что хотел бы сделать «хозяину дома» предложение, а именно: он хотел бы купить дом и будет благодарен, если доктор назначит цену.
Отец немедленно велел матери просить тридцать тысяч американских долларов — астрономическая сумма, особенно принимая во внимание наши обстоятельства и дефекты дома, делающие его невыгодным приобретением. Мама взывала к разуму отца, уговаривала соглашаться на любые предложения, даже на пять тысяч долларов. Но отец не уступал. На долю мамы выпала неблагодарная задача сообщить об этой непомерной цене генералу. В конце концов безрассудность отца таки принесла нашей семье тридцать тысяч американских долларов, наличными! Мы были богаты, но у нас не было документов и мы не могли уехать из Харбина. Тогда мама попросила генерала помочь, он быстро устроил нам необходимые бумаги, и мы смогли переехать в Тяньцзинь.
Я была на последнем курсе института, поэтому осталась в Харбине и сняла комнату у одной семьи в центре города. Владельцы квартиры — преуспевающий предприниматель, его жена и дочь — мне были рады. Дочь находилась в интернате, а муж с женой часто уезжали из города по делам фирмы.
Моя большая, удобная комната обеспечивала мне полную автономность. Там даже стояло пианино. В последний год учебы в музыкальной школе у меня было двое молодых друзей, товарищей по занятиям, — Алексей Абаза, одаренный композитор, и Нана Шварцбургер, блестящий пианист. Алексей был высоким, стройным блондином в очках, Нана — красивым, веселым и обаятельным.
Теперь я жила совсем рядом со школой, и мы трое часто собирались в моей комнате после уроков. Они садились за пианино и соревновались в импровизации. Алексей останавливался на середине музыкальной фразы, Нана ее подхватывал, развивал и вновь «перекидывал» Алексею. Это было очень весело, и впервые я не только слушала музыку, но и участвовала в ее создании. Мы играли наши любимые произведения, хваля и критикуя друг Друга.
Когда Нана готовился к концерту, мы внимательно прослушивали всю его программу. Каждое свое новое произведение Алексей сначала показывал нам. Это была замечательная тесная, нежная дружба, запомнившаяся на всю жизнь. Длилась она всего несколько месяцев. Алексей вскоре переехал в Токио. Потом я узнала, что он стал профессором Токийской Академии музыки, женился на японке и стал известным композитором. Нана уехал в Советский Союз, о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю.
Когда в 1935 году советское правительство продало свою часть Китайско-Восточной железной дороги японцам, это было началом конца русского Харбина. Большинство моих друзей уехали, дети Зарудные (к тому времени их отец уже умер) переехали в Соединенные Штаты. Им повезло: их благодетель американец Чарльз Крейн продолжал помогать им после смерти отца, оплатил дорогу до Бостона, помог окончить высшие учебные заведения и вообще заботился о них, пока они не выросли и не нашли свое место в жизни.
Совершенно неожиданно в моей жизни вновь появился Виктор, «верный коммунист», шесть лет назад в школе примкнувший к забастовщикам. Он участвовал в организации репатриации советских граждан из Харбина. За прошедшие после забастовки шесть лет он заходил ко мне несколько раз, никогда надолго не задерживался и почти ничего не говорил. Его визиты были тяжелы мне. Я по-прежнему чувствовала влечение к нему, но сознавала, что это ни к чему не приведет. Он был коммунистом, а я — нет. Он уезжал в Советский Союз, я на это была не готова. Мы оба понимали, что у нас не может быть никакого будущего. Из-за различия в политическом положении (он — член коммунистической партии, я — «классовый враг») ему вообще не следовало бы общаться со мной...
...Накануне отъезда в Россию Виктор зашел за мной, и мы долго бродили по темным и пустым улицам в грустном молчании. Большая часть русского населения уже покинула Харбин. Наконец мы вернулись ко мне домой. Виктор обнял меня, взял мое лицо в свои руки и поцеловал долгим и нежным поцелуем. В этом первом — и последнем — поцелуе была вся тоска, любовь и боль прошедших лет. Дверь закрылась, Виктор ушел.
Оставшись одна, я почувствовала острую боль по всему телу. Я надеялась, я ждала чуда: вдруг Виктор скажет: «Я не могу без тебя жить, поехали со мной!» или «Я не могу тебя оставить! Я останусь с тобой!» Но чуда не случилось, он ушел.
Сегодня я поражаюсь силе характера Виктора, или это была сила партийной дисциплины? Что мог сделать такой молодой убежденный коммунист, как Виктор? Его приучили подавлять свою индивидуальность, подчинять свою волю воле партии. Он и так нарушил партийные правила, общаясь с «классовым врагом». Он знал, что, встречаясь со мной, рискует своим положением в партии, но сделать последний шаг и переступить партийные границы он не мог.
Его боль при расставании со мной была искренней, как и его любовь ко мне. Я в этом не сомневалась. Конечно, уехав один, он поступил правильно. Вместе мы бы в Советском Союзе не выжили, а оставшись со мной, он потерял бы себя. Я плакала, и теперь я понимаю, что плакала не только о пропавших годах, о том, что «могло бы быть», но еще о жестокости исторических сил, так изуродовавших нашу жизнь, и идеологических догм, делавших нас бессильными.
