На следующее утро я издали смотрела, как поезд, на котором уезжал Виктор, покидает Харбин, и представляла в воображении, как в последний момент Виктор спрыгивает с поезда и бежит ко мне — настоящая романтическая развязка!
Я получила от Виктора весточку из Советского Союза. На письме стоял штамп Воронежа. Какое невероятное совпадение, что из всех советских городов Виктор оказался именно в Воронеже, родном городе семьи моей матери! Его письмо было довольно сухо, он просто сообщал мне, как обещал, что доехал и где находится. Его направили на интересную работу, которая занимала все его время. Мне было ясно, что он пытается оставить прошлое в прошлом, что он намерен продолжать идти по жизни раз и навсегда выбранным путем.
Ответила я тоже без лишних эмоций. Я сдала уже к тому времени все экзамены и должна была скоро соединиться со своей семьей в Тяньцзине. Слова любви, тоски и боли остались несказанными, и я его больше никогда не видела.
Недавно я получила письмо от одной бывшей своей одноклассницы, теперь живущей в Москве. Описывая свою жизнь после Китая, она упоминает и Виктора. Они оба оказались в одном и том же лагере в Магадане. Она пишет:
«Первый раз я увидела его шагающим в колонне заключенных, во второй раз он сопровождал группу тяжелобольных заключенных в больницу.
Нам удалось обменяться несколькими словами. Виктор сказал, что его арестовали в 1937 году и отправили на сибирские шахты. Однажды зимой на этапе из одного лагпункта на другой он упал, и его бросили замерзать в снегу. И только благодаря протесту других заключенных конвоиры откопали его и доставили в больницу. Ему ампутировали все пальцы левой руки и хотели сделать то же с правой, но он не позволил.
Когда узнали, что он закончил три курса мединститута, его оставили при лагерной больнице в качестве санитара. Ему повезло — там было тепло, хоть как-то кормили и не нужно было возвращаться в шахту. Я не знаю, где он теперь и жив ли вообще. У меня в памяти будто кадр из кинофильма: высокий, сильный, суровый мужчина на фоне зимнего сибирского пейзажа».
Несчастный Виктор! Каким сокрушительным ударом должен был быть этот арест после стольких лет слепого служения делу революции! И никогда уже ему не играть на скрипке — ведь пальцев на левой руке нет! Я читала и перечитывала письмо и теперь тоже вспоминаю Виктора не юношей, каким знала его в Харбине, а заключенным ГУЛа-га, «высоким, сильным, суровым мужчиной на фоне зимнего сибирского пейзажа».
После отъезда Виктора из Харбина я энергично взялась за подготовку к трудным выпускным экзаменам по шести предметам. Между ними должно было быть по недельному перерыву. Экзамены проводились публично в зале, где за большим, покрытым зеленым сукном столом сидели восемь или десять профессоров — экзаменационная комиссия. Студент вытаскивал билет с несколькими вопросами и мог выбирать, с какого вопроса начать ответ, и потом подвергался перекрестному опросу профессоров, и эта процедура длилась около часа. Иногда мне казалось, что экзаменаторы выставляли свои знания напоказ друг перед другом: они сосредоточивали внимание на какой-нибудь мельчайшей детали, а потом вдруг переходили к самым общим вопросам.
Мой первый экзамен прошел благополучно, хотя я очень волновалась. Второй тоже начался хорошо, но вдруг профессора попросили меня соотнести мой ответ с темой предыдущего экзамена. Я оцепенела. Я совершенно не помнила тему предыдущего экзамена!
Профессор спросил: «Можете ли вы привести в пример какой-либо пункт международного права в вашем ответе?» Я молча смотрела на него. Говорить я не могла...
...Вдруг мне показалось, что они все говорят со мной одновременно.
«Простите меня, — сказала я, — но я не могу привести ни одного примера. Я не помню».
Повисла изумленная тишина, потом послышалось перешептывание. Они решили поставить мне неудовлетворительную оценку. У них не было другого выхода, как они мне объяснили. Мои друзья по институту и некоторые преподаватели, меня знавшие, очень расстроились: я хорошо училась и мне уже предлагали остаться в аспирантуре института после его окончания. Я должна была стать ученой, и вдруг такой позор!
В состоянии оцепенения я пошла сразу домой. Что происходит? Почему моя голова отказалась работать? Почему я не могла заставить свой ум действовать? Мне было страшно думать о том, насколько я слаба и уязвима. Я хорошенько поплакала и заснула.
На следующее утро я получила разрешение от своего профессора пересдать экзамен. Отвечала я очень хорошо и все остальные экзамены сдала без затруднения.
Так закончилась моя харбинская жизнь. Я уехала с дипломом в сумочке и присоединилась к своей семье в Тяньцзине. О трагической судьбе Харбина мы узнали потом из рассказов тех русских, которые оставались там до 1965 года. В 1930-х годах японская оккупационная армия плохо обращалась с русским населением города, но это не шло ни в какое сравнение с теми издевательствами, унижениями и преследованиями русских, которые принесла с собой «победоносная советская армия-освободительница».
Многие русские харбинцы с радостью встречали своих «братьев», испытывая патриотическую национальную гордость. Они были на стороне СССР во Второй мировой войне и с нетерпением ждали этого дня. И то, что с ними сразу же стали обращаться как с врагами, явилось для них полной неожиданностью. Начались массовые аресты, убийства тл в чем не повинных гражданских лиц, изнасилования, грабежи и воровство. Как пьяные, так и трезвые советские солдаты врывались в частные дома и забирали все, что им понравится. Для многих было бы гораздо легче страдать от иностранцев, чем от рук своих соотечественников.
Высшее советское командование отдало приказ о массовой депортации остававшихся на тот момент в Харбине русских. Тех, кто пытался обратиться за выездной визой в любую другую страну, подвергали унижениям и преследованиям, в визах им отказывали. Люди знали, что их ожидает по возвращении на родину, — унижения и заключение в исправительно-трудовые лагеря. Удалось сбежать и спастись лишь нескольким харбинцам.
Сегодня уже нет Советского Союза, и я хочу надеяться, что эта черная глава в его истории — уничтожение Харбина — будет присоединена к длинному списку преступлений, совершенных советским правительством. Туристы, приезжающие сегодня в Харбин, не находят даже следа «самого большого русского города за пределами России». Ничего не осталось — ни русских церквей, ни кладбищ, ни зданий, ни людей. Мало кто из живущих там китайцев знает, что Харбин был когда-то процветающим русским городом с населением в двести тысяч человек.
