И все, кто были рядом, внимательно посмотрели на меня.
"Приехали. Папа и мама приехали", – вертелось у меня в голове. -
"Отпустят или не отпустят? Что за мужик капитан? Повидаться на КПП, точно опустят. Так принято. А в увольнение?"
Усатый капитан прервал мои мысли спокойным голосом:
– Беги на КПП, своих поглядишь. Приходи через полчасика, решим, что дальше делать.
Радостный в ожидании свидания, я сорвался к проходной, на которой пропускали приехавших повидать служивших в части солдат родственников.
Отец, мама и Катерина сидели на врытых скамейках перед таким же врытым в землю деревянным столом на небольшой площадке под сводами высоких деревьев. Рядом с площадкой было здание почты, откуда мы отправляли свои вещи, и ворота первого контрольно-пропускного пункта, перед которым был мини-плац с разметкой. Редкие березки около КПП и скошенная трава придавали этой картине вид пионерлагеря, куда приехали родители повидать своих чад, покормить их вкусными фруктами и узнать, как хорошо их детки провели лето, пообещав, что скоро они вернутся домой. Только увидев родителей, я понял, как сильно я по ним соскучился.
– Мать, посмотри, – улыбнулся отец, расцеловав меня, – это гроза врагов СССР, они будут бежать, поддерживая штаны, только увидев его.
Тебе что, не могли дать нормальную форму? Что это на тебе? В наше время и то солдат так ужасно не одевали. Или ты клоуном служишь?
– Сынок, сынок, – тихо всхлипывала мама, уткнувшись головой мне в плечо. На втором плече, смотря снизу вверх влюбленным взглядом и крепко прижимая к себе мою руку, лежала голова Катерины.
– Ма, да чего ты? Да все нормально, – хорохорился я.
– А чего мы стоим? Садись, поешь, – замельтешила мама.
Из авосек и сумок тут же появились колбаса, клубника, яблоки, какие-то яства, о виде и вкусе которых я еще помнил. Помнить я помнил, но запах на фоне армейского сбалансированного питания, от которого нельзя было умереть, но и невозможно было нормально функционировать, уже начал забывать
Меня начали тут же пичкать всеми продуктами одновременно.
Катерина прижималась ко мне. Отец щелкал старой "Сменой". Я был спокоен и умиротворен, когда глянул на часы. Мои полчаса давно уже истекли, надо было бежать в роту.
– Я пошел, – сказал я, вставая и поправляя рубаху, как юбку. -
Если все в порядке, то минут через двадцать вернусь. По-моему, ротный – мужик нормальный.
– Хочешь, я с ним поговорю? – предложил отец. – Я все-таки начальник…
– Не надо, думаю, и так обойдется, – отказался я и пошел в роту.
Командир роты сидел в канцелярии и заполнял журнал.
– Ну, что? Повидал родителей? Наелся уже домашних пирожков и булочек? – спросил он меня, как будто я уже давно служил в мотострелковой роте…
– Ага, – радостно ответил я. – Товарищ капитан, а можно получить увольнительную?
– Родители издалека приехали?
– Из Питера. Сегодня возвращаются.
Через пять минут в руках была моя первая увольнительная в город до вечера. И довольный, что все складывается как нельзя лучше, я побежал обратно на КПП.
Гордо предъявив увольнительную записку на проходной и выпятив грудь, я прошел мимо сержанта автомобильной роты с красной повязкой
"дежурный" и двух солдат. За мной, таща сумки, вышли родные, и мы направились в город. Я не замечал города, прижимая все время к себе
Катюшу, слушал ее и родителей. Ничего нового, отличного от их посещений меня в пионерлагерях не было. Папа и мама рассказывали о сестренке, отец хвастался своими победами на рабочих совещаниях, мама причитала или рассказывала о том, что они еще не сделали на даче и как им была бы нужна моя помощь. В разговорах на бытовую тему и поеданиях привезенного мы провели большую часть дня. Я был рад уже тому, что вырвался из душной казармы, из давящего расположения и не должен хотя бы несколько часов подчиняться кому-то, как солдат. На несколько часов я был почти свободным человеком. Я спокойно отдавал честь проходящим мимо офицерам или, наоборот, специально обнимал
Катюшу правой рукой, чтобы не надо было поднимать ладонь к фуражке в знаке приветствия. Особенно мне это нравилось, когда мимо проходил майор или подполковник и козырял мне, а я его мог приветствовать кивком головы. В этот момент меня переполняло чванство: "Ты обязан, а я могу. И ничего ты мне сейчас не сделаешь. А то… в Исаакиевский он меня сошлет. Да никуда ты меня не сошлешь, мал еще", – утверждался я в самомнении, которое некому было и высказать. Я старался оттолкнуть от себя события последних двух дней, но они, с неумолимым убыванием времени, разрешенного для увольнения, все упорней и упорней лезли в голову. Еще на КПП я рассказал произошедшую за последние три дня ситуацию родителям, но они не могли мне даже что-то посоветовать. Армия – это отдельное государство в государстве и, если там происходят какие-то внутренние передряги, то человек извне редко может на что-то повлиять. Отец предлагал пойти поговорить со старым или новым командиром полка, хорохорился, "как он ему скажет", но я был категорически против.
Поговорив, отец должен был бы уехать, а мне все равно пришлось бы оставаться одному в части.
Да и влиять было не на что, я еще и сам не знал, что мне предстоит в дальнейшем. С одной стороны все новое пугает изначально, с другой и капитан, и старшина показались мне людьми приличными, не въедливыми, спокойными. И в увольнение меня отпустили сразу без каких бы то ни было условий.
С такими разговорами и рассуждениями мы гуляли по городу и подошли к железнодорожной станции.
– Ну, сын, счастливо. Служи, как положено, – напутствовал отец.
– Что? Уже пора? Может быть еще немножко? – запричитала опять мама.
– Пошли, пошли, – подталкивал ее отец, показывая глазами на
Катерину, у которой поезд был часом позже.
Мы, как положено, расцеловались, и родители пошли на перрон.
Нам с Катериной идти было некуда. До остановки проезжающего из
Горького в Ленинград поезда оставалось совсем немного времени.
Мы поднялись на пригорок рядом с железнодорожной станцией и сели на траву около стены с давно облупившейся зеленой краской двухэтажного деревянного дома, под ветви большой березы. Кто не был в армии, тому, наверное, сложно будет понять, какие чувства должен испытывать восемнадцатилетний парень, обнимая стройное, нежное тело любимой женщины даже облаченный в ситец социалистического производства. Руки бегали по телу, стараясь коснуться запрещенных, с точки зрения советской морали, мест.
– Ну, не надо, не здесь.
– Я хочу, я очень тебя хочу, – шептал я Кате на ухо.
– И как ты себе это представляешь? – задавала она резонный вопрос, усмиряя в одно мгновение мой пыл.
