сколько я о ней мечтал – принесла? Чертовы черепки какие-то. И разве иностранцы оценили меня? Вот я написал лучшую свою книгу «Темные аллеи», а ее ни один французский издатель брать не желает.
Да, я знаю. Не только «Темные аллеи», но и «Лика», хотя Бунин уже давно подписал контракт с Грассе или Галимаром, все еще не появляется.
Мы приехали в Жуан-ле-Пэн на аванс, полученный мною за «Laisse toute espérance» [116]. Но Вера Николаевна, о чем мне не преминули сообщить, только горестно трясла головой: «Бедненькая Ирина! Она воображает, что ее роман действительно будет напечатан. Мне ее очень жаль. Ведь контракт и аванс ровно ничего не значат. Контракт контрактом, а книга так и не выйдет никогда. Раз даже книги Яна не выходят»…
– Да, – говорит Бунин, снова вспоминая «Темные аллеи», в который уже раз, – это лучшее, что я за всю мою жизнь написал. А разве кто понимает? В Нью-Йорке даже несколько рассказов не решились целиком напечатать – почтительно просят удалить «слишком соленое». Ненавижу, когда меня до сих пор называют автором «Деревни».
Он все сильнее волнуется, щурит глаза и сдвигает брови.
– До чего мне обидно! Значит, между мной и читателями пропасть. Полное непонимание…
Какое у него сейчас бледное трагическое лицо на черном фоне окна. Черном? Но ведь оно только что было красным. Я смотрю на свои часы. Боже мой, уже без четверти шесть!
Я быстро встаю со стула.
– Нет, теперь действительно пора идти. Я ни минуты больше не могу…
– Неужели пора? неужели ни минуты? – разочарованно переспрашивает он. – Ведь вы все равно так опоздали – семи бедам не бывать, а одной не миновать. Посидим еще немножко, возьмем еще вина.
Но, видя, что я решительно не согласна, он подзывает хозяина и расплачивается.
– А жаль, что уже и конец.
Он оглядывается с порога и кивает, будто прощается не только с хозяином, но и со всем кабачком.
– Да, жаль, очень жаль, – повторяет он грустно. – Вряд ли нам с вами удастся еще раз так погулять. Вряд ли эта прогулка повторится.
И она действительно не повторилась…
Мы сидим перед печкой.
Бунин простудился и второй день не выходит из своей жарко натопленной комнаты. Сидя в кресле, высоко закинув ногу на ногу, поминутно раздраженно, с брезгливым выражением лица запахивает полы своего верблюжьего халата. На голове у него, в изъятие из правил, не шляпа и не кепка, а каракулевая шапка, которую он надевает, идя на прогулку.
– Я в собачьем настроении, – запальчиво заявляет он мне, как будто это и так не ясно.
Я молчу. Я по опыту знаю, что, когда он «в собачьем настроении», говорить не следует. Все, что ни скажешь, только рассердит его. Я чувствую себя неловко.
Может быть, мне лучше всего уйти? Молча? Не попрощавшись с ним? Но я не решаюсь встать.
Он смотрит в огонь отсутствующим взглядом и медленно и задумчиво произносит, будто говорит сам с собой:
– Какая у меня отвратительная, мерзкая старость! Но и молодость была не лучше. Сколько тяжелого. Дикое одиночество. И нищенская бедность. Я обо всем этом потом просто и вспоминать не хотел. Вычеркнул из памяти. А теперь нет-нет да и вспомнится. И так ясно, будто это все вчера было, будто я из молодости прямо перешагнул в старость. А всего остального и не существовало.
Он наклоняется, берет кочергу и начинает поправлять дрова в печке. Медленно и осторожно, а не разбрасывает их яростно, так что искры вылетают во все стороны. Одна из таких искр недавно прожгла мою юбку.
Значит, он не сердится. И значит – за месяц нашего совместного пребывания в Жуан-ле-Пэн я успела изучить переходы его настроений и привычки, – он, по всей вероятности, собирается говорить о себе, «погружается в свое прошлое». Пауза. Я жду. И он снова так же задумчиво продолжает:
– Вот все думают, что «Жизнь Арсеньева» – моя автобиография. Но я о многом, об очень многом, о самом тяжелом не писал. «Жизнь Арсеньева» гораздо праздничнее моей жизни. В ней много подтасовано и подтушевано. А ведь никто не верит. И мне это неприятно.
Он поворачивается ко мне, этим движением производя меня в слушателя и даже в собеседника. И я спрашиваю, осмелев:
– Почему бы вам, Иван Алексеевич, не написать комментариев к «Жизни Арсеньева» и все поставить на свое место?
Он морщится:
– Ну нет. Ни к чему это. И не удалось бы мне. Я пробовал писать о себе правду. Не удавалось. Должно быть, от душевной застенчивости. Я ведь болезненно стыдлив, целомудрен и застенчив внутренне – хотя никто не верит. Мне как-то стыдно писать о себе правду.
– А в ваших письмах? Ведь вы такие изумительные письма пишете.
Он снова морщится:
– Ну, уж о письмах и говорить не стоит. Кто когда писал правду о себе и о других в письмах? Всегда надо считаться с тем, кому и когда они написаны, учитывать, сколько в них фальши, желания польстить тому, кому они адресованы, или, напротив, самохвальства. И чисто литературной красивости. Ведь я всегда помню, что мои письма всеми сохраняются и рискуют быть напечатанными после моей смерти. Хотя вот уже сколько лет прошу и завещаю, чтобы все мои письма – до последнего – сожгли. Разве кто-нибудь в письмах до конца честен, правдив и откровенен? В особенности писатели? В жизни можно быть честным, в письмах нельзя.
Он замолкает на минуту.
– Нет, сам я о себе написать не могу. А что у меня нет и не будет хорошей биографии, мне иногда жаль.
– Но, может быть, о вас еще и напишут замечательно? И здесь. И в России.
Он упрямо трясет головой:
– Вздор. Никто не напишет. И главное, написать не сможет. Ведь чтобы правильно написать о человеке, надо не только его знать, но и быть равным ему, если
