не во всем, то все же во многом. Главное – по таланту и уму. А кто – совсем между нами, – скажите, в эмиграции равен Бунину? Кругом одни пигмеи, какие-то раздувающиеся лягушки. Одна фанаберия, «головное воображение о себе». Я говорю о старых писателях, тех, кто – с хорошим, кто – с неважным именем прибыли сюда. Разве среди них кто-нибудь равен Бунину? Или среди новых?
И в России – теперь там мной интересоваться начинают – никто по-настоящему написать не может. «По материалам» – да ведь это мертвечина и отдает трупным запахом. Статистика с картпостальными иллюстрациями. Нет. Никто никогда. Правильно сказал Мережковский, хоть я его и терпеть не могу: «Каждая новая книга о Наполеоне камнем падает на его могилу и еще больше мешает понять и увидеть Наполеона». Так и со мной, конечно, будет. Лучше никто и не писал бы. Ничего, никогда.
Но я не согласна. Я протестую:
– Нет, совсем не надо быть равным писателю, чтобы правильно описать его. Это особая способность, иногда отсутствующая даже у гениальных писателей и встречающаяся хотя бы у Зинаиды Гиппиус в ее «Живых лицах». А ведь проза Гиппиус не очень хороша. Она – поэт, она – критик. Но прозаик слабый. Исключение – «Живые лица».
Я напрасно упомянула о Зинаиде Николаевне. Бунин, успев высказать все, что хотел о биографиях, больше о них слышать не хочет. Я всячески стараюсь вернуть его к прежней теме. Но он начинает изображать, как Зинаида Николаевна однажды в его обществе покупала ленточку и бантики в Ницце, в «Галери лафайет». Он передразнивает ее забавно и правдиво, капризно тянет французские слова и подносит грациозным жестом воображаемую лорнетку к прищуренным глазам.
– В эти минуты у нее, – говорит он, – как у стрекозы, две пары глаз – она, несмотря на свою подслеповатость, все видела и впивалась взглядом в ленточки – в те, что лежат перед ней, и в те, что сбоку, и в те, что сзади, на другом прилавке. Кто не покупал ленточек и бантиков с Зинаидой Николаевной – не поймет ее. Это поучительное зрелище. Жаль, что вам так и не пришлось сопровождать ее в охоте за бантиками, земля ей пухом!
Я смеюсь, и он тоже начинает смеяться.
– Разве я уж так смешно ее изображаю?
Да, так смешно, что сейчас, через много лет, я, вспоминая о том, как Бунин изображал Зинаиду Гиппиус, покупающую бантики, смеюсь. Через двадцать два года смеюсь. Но тогда, двадцать два года тому назад, в тот февральский средиземноморский день, я все же спросила:
– А мне, Иван Алексеевич, если мне когда-нибудь очень захочется, можно будет написать о вас?
Он внимательно оглядывает меня с головы до ног, будто видит меня впервые.
– Да ведь вы же только стихи и романы пишете?
– Я на всякий случай осведомляюсь. Мало ли что бывает, вдруг захочу… Не сейчас. А потом, на старости лет…
– После моей смерти? – Он задумывается. – Что вам ответить? Если я даже запрещу, вы, как, впрочем, и другие, не послушаетесь. Так уж лучше я вам разрешу. Тем более что я совсем не вижу вас в роли очкастой мемуаристки, записывающей в книжечку, ежеминутно вынимаемую из сумки, мелким почерком все, что видит и слышит. Мемуаристы ведь совсем особая порода, как и переводчики. Для них чужое ближе своего. А поэты – лирики. Они, что бы ни писали, всегда «обо мне и о себе». И вы ведь, как и я, прежде всего поэт. Впрочем, слушать вы действительно умеете. И это мне в вас нравится. Это хорошо.
Еще бы! Неужели бы Бунин проводил со мною столько времени, если бы я не умела его слушать? Ведь для него, как и для Белого когда-то, лучший собеседник – слушатель. «Активный слушатель», по определению Белого.
Бунин снова поправляет поленья в печке и осторожно и аккуратно ворошит угли.
– Вот вы спрашиваете, разрешу ли я вам писать о себе, – выдержав паузу, продолжает он. – Не только разрешаю, но буду рад, если вы когда-нибудь это сделаете.
Он смотрит на меня торжествующе, нисколько не сомневаясь, что я, осчастливленная его монаршей милостью, чувствую себя на седьмом небе.
И я, сознавая, что он ждет от меня верноподданнической благодарности, говорю:
– Спасибо, Иван Алексеевич, сегодня же вечером начну дневник. Буду все записывать о вас.
Он кивает:
– Вот это умно. Непременно заведите дневник. Увидите, как он вам потом пригодится. Поможет вам меня по-настоящему понять. Не только меня, но и себя понять и узнать. Ведь вы, наверно, как большинство, воображаете себя совсем другой, чем вы на самом деле, – и, помолчав, – а вот я действительно «познал самого себя». Не хуже самого Сократа… Так непременно заведите дневник.
Но я так и не завела дневника. Я тогда совсем не собиралась писать о Бунине. Ни о Бунине, ни о ком другом. Я была слишком занята своею собственной жизнью.
Но как знать? Не будь тогда этого разговора, я, может быть, не решилась бы так подробно рассказывать о моих немногочисленных встречах с Буниным.
Нет, я не надеюсь показать «живого Бунина». Это вряд ли кому удастся – слишком уж он многогранен, не укладывается ни в какие рамки, не поддается измерению.
Но, может быть, все же эти страницы о нем помогут хоть смутно, как сквозь туман, увидеть его, услышать его голос, на минуту почувствовать его присутствие тем, кому не было дано встретиться с Буниным.
– Я теперь постоянно о смерти думаю, – говорит Бунин. – Какой-то перелом во мне произошел. Я как будто не только умом, но и всем телом понял, что я, как и Кай, смертен. Смерть как будто вошла в меня – в мою голову, в сердце, в кровь. Правда, я только минутами, но все чаще чувствую ее в себе. И это тяжело. И страшно. Ведь как ни крути – восьмой десяток, жить осталось совсем мало.
– Ну что вы, Иван Алексеевич! – перебиваю я его. – Вы всех нас переживете. До ста лет, а то и больше проживете.
Я уверена, что
