Потом уже у нас проводницы билетов не спрашивали, говорили: а, привет! Или Витя сам так говорил, а им, видно, неудобно было уже у нас билеты проверять. Было и такое на пригородных поездах из Углича, что в набитом общем вагоне проводник, напившись с вечеру, билеты вообще не видел (и не пытался их увидеть). А мы спали на третьих полках, даже не на вторых – зимой это было. И кормились чем Бог подаст. Бог подавал колбасу. Например, Витя говорил, свешиваясь с верхней полки, мужикам-охотникам, поедающим что-то вкусное: «К нашему бы хлебу да вашу колбасу!» Народ смеялся и передавал нам сало и копченую колбаску. Так мы доехали до Канаша, потом до Казани, Ярославля, Углича и наконец до Москвы. Правда, пришлось просидеть сутки на какой-то глухой чувашской станции – поезд в сторону Москвы проходил здесь только один. А попали мы на эту станцию на электричке – заблудились без карты. У Вити заболел зуб, и он ужасно бесился и ругался.
Потом выбрались-таки в Москву. Назад до Свердловска уже ехали с билетами – мне надо было скорее в училище возвращаться с зимних каникул (друзья-художники Стекольщиковы Вите в Москве денег дали – за работу – дома он им строил на Ярославщине).
…Несмотря на некоторую осторожность, авантюризм тогда меня сильно привлекал. Все это мне было по душе! Я и сейчас, переходя через мостик на Восточной и чувствуя запах железнодорожных путей, хочу прыгнуть в поезд и уехать куда-то… Но без Вити может и не получиться. Без Вити я больше зайцем не путешествовала.
Город Углич
Все! Сейчас я уйду от него. Уйду! Вот, уже – ушла! Ушла я. Там, в Угличе, он меня ударил. Я поняла – надо уходить! Хоть и жалко. Ну и как я буду жить без него? Без его редких резких морщин через всю щеку? Карих глаз, смешной бородки, усмешки, мудрости, задумчивости, без его нелепой вязаной шапочки, черного драного полушубка, синих штанов, вихлястой влево-вправо быстрой походки… Без его икон в доме, свечей, длинной лавки, стола, засыпанного махорочной крошкой, картин, дэвэпешек, грунтованных наоборот (раньше на ДВП художники рисовали с рельефной стороны), без полутемной зимней вечерней комнаты со странной музыкой на русском, не английском, языке… Никак. Не смогу я жить без него. И не ушла, осталась. Да и некуда было мне бежать на чужой, на ярославской земле, ничего я там не знала, и страшно мне было. И я осталась с Витей. А он переживал.
И тут-то начался медовый месяц… Счастливое время. Ярославщина. Если б не взорвался реактор, то съездили бы мы и к его бабушке Вере в Гомель. Собирались ведь подряд несколь- ко лет, пока не грянул Чернобыль. Витя писем писать не любил (как и звонить). Бабушке он отправлял телеграммы с почтамта и деньги переводами – она все реже и реже отвечала на его телеграммы. И он потом сказал: раз не пишет, значит нет ее уже, наверное. Ей ведь было 90 лет. …До сих пор помню огромные, могутные старые монастыри, большие круглые зеленые купола храмов Ярославщины, улочки с деревянными домами и сроду нестриженными деревьями, керамические плитки с лубочными цветами и зверями на стенах одноэтажных каменных домов 17—19-го века и широкую Волгу. Заснеженные невысокие перевалы гор-горок с густоросшими зелеными елками, через которые скакал наш «пазик», маленький рейсовый автобусик, – в нем сидели лишь мы да водитель.
Между великими русскими городами Ярославлем и Великим Новгородом расстояния очень короткие. Витя, наверное, очень любил Ярославщину. Не меньше, чем Урал. И всегда с радостью туда возвращался: там у него было много друзей – художников, реставраторов, музейных работников. И его встречали хлебом-солью. Помню, приехали мы под вечер в Борисоглебск, вышли из автобуса. Он сказал: идем, здесь нам будут рады, – и мы зашли в какое-то местное кафе, везде с резьбой по дереву в интерьере. И весь персонал, все женщины, работающие в этом кафе, выстроились перед нами в шеренгу и поклонились в пояс. Вите поклонились, а директриса хлеб – соль поднесла. Чем наповал меня сразила. «Я строил это кафе», – пояснил Витя. В Борисоглебске его знала семья Рычковых, а в Угличе – художники, мы гостили у одного из них, Лени Цыкарева, а в Ростове Великом нас водил по реставрируемому собору художник с Урала Вася Казачук, мы на леса забирались – высота!!! И в музее-заповеднике в Ярославле его знали научные сотрудники и организовали нам отличную экскурсию, несмотря на выходной день.
Там я впервые увидела древнерусские шедевры иконописи: иконы кисти Рублева и Дионисия. (На Ярославщине Витя строил и реставрировал дома или поднимал их с фундамента и переносил на новое место.) И в Москве его всегда ждали, мы навещали его друзей – семьи три. Побывали в музее Андрея Рублева и в Музее народов Востока. В столице нам денег навалили, и назад мы ехали уже по билетам, как положено. В самом конце этого же года, 1984-го, я родила сына Прохора…
Шуба
В честь рождения сына Витя решил купить мне шубу. Шубы-то не было у меня дельной. Никакой не было. Он взял в подмогу мою маманю и пошел в магазин – в комиссионку на улице Комсомольской. И когда они вернулись домой с искусственной пятнистой рыжеватой (под рысь) шубой с дерматиновой полоской черного цвета под пуговицами, далеко не новой, я начала реветь. И рыдала, не останавливаясь, полдня. Вот, думаю, – заработала! Хоть бы не было этой черной полосы дерматина по центру! Хоть бы не было вообще этой шубы.
Потом, успокоившись, я носила ее долго – шесть лет, и некоторые добрые женщины даже говорили, что она мне идет. Но с пьедестала она меня сбросила, иллюзии жахнула. Шуба.
Так в первый раз пошатнулась вера моя в институт брака. Брак – значит счастье и удача во всем, думала я, поэтому с радостью удрала из дома в Витины объятия. Я считала: выйдешь замуж – и будет счастье, ан нет. Была старая коммуналка с пьяницами, бессонные ночи, безденежье, болезни, хождения по больницам, ночные ожидания мужа, переутомление, несвобода домостроевская, отсутствие возможности работать по специальности, никому не нужный мой училищный диплом молодого специалиста и т. д.
Роддом
Художник Михаил Сажаев, который жил по соседству с нами и каждый вечер перед спортивной пробежкой (иль после – точно не помню) по улице Голощекина, в любой день недели и любую погоду, засиживался до часу ночи у нас, бедных несчастных молодоженов, которые не могли даже ночью остаться вдвоем, – подарил семье картину в честь рождени сына (я была уверена, что будет сын, очень хотелось мальчика, хотя в женской консультации мне врачи твердили – девочка). В итоге получился мальчик – Прохор. И вот на картине Сажаева летит бык по закатному небу с реактивным следом из-под хвоста; колодец с ведром на веревке. Храм вдали… Очень хорошая картина. Не знаю, где она сейчас. Была у Вити. На обороте написано слово «Прохор» и стоит подпись: Сажаев. Сажаев, вообще, очень хороший, добрый и образованный человек. Он тогда, в 80-е годы, помимо рисования и работы оформителем в «ДК Урал» еще шапки шил военные, типа канадских Air Forces (мы их с Витей продавали когда были в Москве, и немного кормились этим, а одна у меня до сих пор сохранилась – ее мне спецом пошили). Так вот, Сажаев нарисовал быка, потому что думал, что я родить должна после Нового года – в год Быка. Но нет, Прохор до срока не досидел на месте две недели, воды отошли – и меня увезли на скорой помощи в 24-ю больницу на Вторчермет.
С его именем были просто чудеса. Первенца на Руси всегда называют по слову матери, и я хотела назвать сына Гришей. Просто так. Красиво. Проснувшись после ночных родов от чувства голода в 12 часов дня, я вдруг поняла что на завтрак меня не зовут. И на обед меня не позвали, – чихать им на меня было, потому что я была одна в палате, – забыли про меня. Мучилась так часа два. Ребенка забрали, не несут, еду тоже не несут. Что делать? И вдруг появляется Витя с огромным мешком продуктов за окном, мое спасение. Сначала – принесли мешок с едой, затем – ребенка. Почти одновременно. И я показала Вите, в замерзшее окно, маленький розовый кулечек с младенцем. С черным панковским хаером на голове и ярко-синими васильковыми глазами. Глаза позднее стали фиолетовыми, а потом – карими. Что и имеем. Now. А Витя мне написал записку: «Береги Проху». Я не поняла: какого Проху? кого беречь? где он видел Проху? Оказывается, Витя в честь святого Прохора решил назвать своего сына именно так, в пару старшему брату – Илье (была в доме у нас икона «Святой Прохор и Cвятой Илья»).
Но я не соглашалась на Проху, предлагала варианты – Глеб и Миша, – и полтора месяца называла сына мальчик. В конце концов вроде бы остановились на имени Глеб и в 40-градусный мороз поехали в Кировский ЗАГС (мать моя осталась на часок – посидеть с младенцем). Но в трамвае Витя мне заявил: регистрируем Прохором – и не иначе! И я пошла на это, так мы и записали парня. (Сын решил в 16 лет поменять имя, но замену по словарю выбирал себе довольно странную – то Нил, то Кузьма. И я сказала: да оставайся ты лучше Прохором!) А в тот день, обжигающе студеный, нам нужно было срочно документы оформить, чтобы декретные получить – деньги-то нужны были, хоть Витя и пошел на молокозавод художником работать! Потом он в институт туризма устроился (отдельная песня), затем – в МИЕ и создал музей в Башне.
