Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро

как не доверял условиям хранения конфиденциальных данных, предусмотренным проводящими исследования коммерческими компаниями. Он рассказал, что обсудил сложившееся положение с женой и детьми. Что его семья в этом деле желала сохранить личную тайну. Положение. Дело. И опять же сохранение личной тайны. Эти слова тревожили меня, но помимо тревоги я чувствовала что-то еще, что-то для меня непривычное. Целыми днями я несла на себе груз необычной, противоестественной тяжести. Я хотела спрятаться. А потом поняла, что испытываю стыд. Семья Уолденов желала сохранить личную тайну в деле, касающемся меня.

Чего еще я хотела? В конце концов, у меня есть та самая информация, которая, как я считала, придала бы мне цельность. В первую очередь я хотела искоренить этот жуткий стыд, это ощущение своей неполноценности, уверенность, что я инопланетянка, другая, мысль, что мне вообще не следовало рождаться на свет. Именно поэтому, как я теперь поняла, я и указала в первом письме к Бену свой веб-сайт. Сделала я это не только для того, чтобы он понял, что у меня не было меркантильных мотивов. «Видите? — хотела сказать я. — Я живая, и у меня наполненная смыслом жизнь и своя собственная семья». Я была не просто продуктом какого-то случайного утра в Филадельфии — возможно, одного из многих, похожих на другие, — когда он оставил сперму в стаканчике, заправил рубашку в брюки, положил в карман немного долларов и вернулся на лекцию по анатомии.

Я понимала, что об этих непристойностях ему думать не хотелось. Он был успешный, эрудированный джентльмен и добрый дедушка. Я также узнала, что он стал донором под покровом врачебной тайны, под плотной завесой повсеместной в те времена анонимности. К 1961 году со времени открытия Уотсоном и Криком ДНК прошло всего восемь лет. Мысль о будущем, когда появится возможность, плюнув в пластиковую пробирку, узнать свое генетическое происхождение, была из области научной фантастики.

И вот появилась я. Неприятная правда, родившаяся от его плоти. Последствие его действий. Совершенно самобытный человек, живший своей жизнью уже долгое время после того, как донор внес свой «вклад». Само мое существование было возможно благодаря тому, что ему даже в голову не пришло, какой результат возымеют его действия. И чего я теперь хотела — хотя и знала, что, высказав это свое желание, могу положить конец всему нашему продуманному в деталях, осторожному диалогу, — это встретиться с ним. Побыть хотя бы один раз в обществе человека, от которого я произошла. «Будьте осторожны, — предупреждала меня Уэнди Креймер. — Он врач. Привык контролировать ситуацию. Не упустите свой шанс. Пусть условия диктует он».

Дотерпев до середины лета, я написала Бену Уолдену о своей просьбе. Я сказала, что прилетела бы в Портленд на чашку кофе. Что сделала бы все, лишь бы ему было комфортно. Я представляла, что сижу напротив него в кафе — в Портленде их было полным-полно, — глядя в его глаза, очень похожие на мои. Раз десять я смотрела его видео на YouTube, каждый раз по-новому поражаясь нашему сходству. Больше мне от него ничего не было нужно. Я заверила его, что сохраню уважение к тайне его личной жизни. Выразила надежду, что он обстоятельно обдумает возможность нашей встречи. Это бы здорово помогло сделать сюрреализм реальностью.

Пришло время сказать Джейкобу. Он только вернулся с летнего курса и постепенно привыкал к домашней жизни. Я не хотела сообщать ему эту необычную новость, пока он находился в Калифорнии, на случай если она его расстроит. Но больше я сдерживаться не могла. Я растила его, ничего не скрывая, — хотя, возможно, это было неправильно. Сама же я росла в доме, где воздух трещал от недосказанности. И мне всегда хотелось, чтобы Джейкоб знал, что в нашем доме воздух чист.

Пока я решала, как и когда сообщить об этом Джейкобу, я размышляла, будет ли это иметь для него значение. В конце концов, что значат гены для семнадцатилетнего парня? Майкл сосредоточился на мысли, что у Джейкоба теперь другой, ныне живущий дедушка. Но будет ли Джейкоб считать Бена Уолдена своим дедом? Я в этом сомневалась.

Моего папу Джейкоб не знал — тогда, возможно, он и не ощутит потерю? Так я думала, пока готовила сыну его любимый ужин: запеченное на гриле мясо, обжаренную брокколи, спагетти с маслом и тертым пармезаном, — как будто любимая еда могла помочь делу.

Семейный ужин был основой основ нашей жизни с тех пор, когда Джейкоб еще сидел в детском стульчике. Как много из того, что и как я делала дома, было реакцией на действия моих родителей! Я всегда понимала, что веду себя прямо противоположно тому, как вела себя моя мать. Но я не осознавала, до какой степени я построила нашу семейную жизнь в противовес той, что помнила сама.

Ребенком я чаще всего ужинала в одиночестве. С родителями мы ели всегда в столовой. Дом моего детства был официальным, в нем не было тепла. Дом, где я уже пятнадцать лет жила с Майклом и Джейкобом, был простым и излучал тепло. Но больше всего на свете мне хотелось непринужденности общения. Чтобы я могла смеяться вместе с сыном. Чтобы он чувствовал, что может быть со мной откровенен. И для меня нет большего счастья, чем видеть, как близок он со своим отцом. У них есть несколько общих увлечений — музыка и «Бостон Ред Сокс», [46] — и они частенько беседуют на лишь им двоим понятные темы.

У Майкла много родни. Его родители живы, они всегда играли важную роль в жизни Джейкоба. У нашего сына есть дяди, тети и множество двоюродных братьев и сестер. Мне было грустно, что я не могла предложить сыну подобное. Бабушки и дедушки не было в живых, сводной тетке он был едва ли интересен, двоюродные братья — ортодоксы в черным шляпах, с которыми Джейкоба едва ли что-то связывает. Я