специально поддерживала отношения между Джейкобом и младшей сестрой папы, Ширли, которая, несмотря на строжайшие религиозные убеждения, была необычайно прогрессивных взглядов. В прошлом году мы ездили к ней в Чикаго. Но ниточки, связывающие Джейкоба с моей семьей, истончились и были наперечет.
Я вернулась мыслями к бар-мицве Джейкоба. Я тогда подарила ему синий бархатный чехол с огромным папиным пожелтевшим талитом — тем самым, с которым я ребенком играла в шул [47]. Он был слишком велик, и тетя Ширли прислала нам для него пару серебряных зажимов филигранной работы, чтобы он не спадал с узких плеч сына.
Это талит моего отца. Оберни его вокруг себя, вот так. Эти зажимы принадлежали твоему прадеду.
Тот день, почти пять лет тому назад, был наполнен для меня большим смыслом. Мой мальчик с наброшенным на плечи молитвенным покрывалом своего деда. Современная эклектичная служба, которую я старательно продумала, подходила нашей семье и в то же время чествовала моего отца и его наследие [48]. Хотя мои ортодоксальные родственники на бар-мицве Джейкоба не присутствовали, я ощущала их благословение. Стоя рядом с Джейкобом перед собравшимися членами семьи и друзьями, я говорила о том, как был за него горд его дед. L’dor vador. От поколения к поколению.
— Сынок, у нас к тебе важный разговор.
Джейкоб, садясь к столу, вдруг посерьезнел.
— Ничего страшного, — быстро добавила я. — Не переживай.
Когда я начала рассказывать, мои ощущения были не похожи на все предыдущие разы, когда мне приходилось излагать эту историю. Мой рассказ имел для него значение — понимал он это или нет. Я восполняла недостающую часть его собственной истории. Майкл сидел напротив и молча слушал, пока я объясняла детали: исследование ДНК, непонятные результаты, отсутствие биологической связи с Сюзи, таинственный двоюродный брат. Искусственное оплодотворение, обнаруженный молодой студент-медик из Пенсильванского университета. Мой голос дрожал. Я изо всех сил старалась не расплакаться. Сообщая Джейкобу, что мой отец не был его дедом, я будто бы сводила на нет труд всей своей жизни, а возможно, что и нескольких.
Поняв, о чем идет речь, Джейкоб взял меня за руку:
— Мам, ты в порядке?
С шумом отодвинув стул, он встал, подошел ко мне и обнял — мой чудесный мальчик, которого бы попросту не было, если бы все не случилось так, как случилось. Собаки у наших ног ждали объедков. Прижимая Джейкоба к себе, я твердила про себя, что все, что я построила: моя семья, моя личностность, — все это осталось неизменным. То, что я узнала, изменило все и одновременно не изменило ничего. Моя жизнь оказалась похожа на один из тех больших и сложных пазлов, обратная сторона которых в законченном виде отображает другую картину: трамвай в Сан-Франциско или мост Золотые Ворота. Подсолнухи Ван Гога или его автопортрет. Те же фрагменты пазла. Тот же материал. Та же форма. Другая картина.
Постепенно обдумывая новость, Джейкоб задал нам несколько вопросов — все они были о Бене.
— Он жив?
— Да.
Я не назвала ему имени Бена. Не хотела, чтобы он поднялся к себе и погряз в омуте Google. Кроме того, я хотела защитить сына. Ведь я понятия не имела, каким в конце концов будет ответ Бена на мою просьбу о встрече на чашку кофе.
Джейкоб кивнул:
— Ты собираешься с ним встретиться?
— Не знаю. Я бы хотела. Надеюсь, что да.
— Можно я тоже?
— Посмотрим, как пойдут дела.
Я поборола странное желание заверить Джейкоба, что его дед по-прежнему остается его дедом. Что вообще это для него могло значить? Мой папа был абстракцией, одним из предков — только и всего. Эти истории, талит, развешанные и расставленные по дому старые фотографии с маленьким мальчиком в котелке — все это было важно для меня. Но для сына они были такими же нереальными, как басни и сказки, которые я читала ему в детстве.
Джейкоб снова сел за стол и принялся за мясо. Я вдруг тоже проголодалась — от облегчения, что этот разговор, который грозно маячил на горизонте, теперь был позади. Я наблюдала, как он со свойственным его возрасту аппетитом поглощает ужин, и размышляла, запомнит ли сын этот вечер навсегда или он в конце концов попадет в разряд странных, но ничего особенного не значащих. Джейкоб проводил рукой по своим густым темно-русым волосам и, казалось, впал в глубокую задумчивость. Я ждала, будет ли он задавать еще вопросы или мы просто сменим тему. В тот вечер играли «Ред Сокс». Они с Майклом, видимо, после ужина собирались смотреть.
Джейкоб сделал большой глоток воды, собрался что-то сказать, но передумал.
— Что? Ты же знаешь, что можешь спросить все что угодно.
Он снова провел рукой по волосам:
— Вот интересно: значит ли это, что у меня все-таки есть шансы не стать лысым?
Мы с Майклом расхохотались. Мои отец и дед оба были лысыми, как бильярдные шары. Я не знала, что Джейкоб считает, будто это передается по наследству. У Бена Уолдена, наоборот, и вправду на голове сохранилась густая шевелюра.
— Лысина тебе, сынок, по-видимому, не грозит, — сказала я, порадовавшись, что он мог шутить в этой ситуации. — Мне даже и в голову не приходило взять в расчет преимущество такого рода.
В тот первый вечер, когда Майкл на кухне вводил в поисковик слова «институт» и «Филадельфия», мне очень быстро стало ясно, что родители могли выбрать клинику или институт поближе к дому. В то время в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице располагался медицинский факультет Корнеллского университета. Хорошо известна была Клиника Маргарет Сэнгер. А всего в полутора часах езды к северу, на медицинском факультете Йельского университета, в Нью-Хейвене, было отделение репродуктивной эндокринологии, которое, безусловно, считалось в те годы эталонным учреждением в своей области.
Моя мать очень гордилась тем, что она всегда выбирала лучшее из лучшего — будь то одежда, мебель, художественные произведения или ювелирные изделия. Когда она умирала, то сочла необходимым сообщить мне, что висящий у нее в шкафу жакет фирмы «Армани» все еще с этикетками и что двойная нитка жемчуга — очень высокого качества. Кроме того, она часто упоминала, что в кабинете ее гинеколога на Парк-авеню все стены были завешаны фотографиями кинозвезд, подписанными словами благодарности. Ей нравилось мысленно причислять себя к обществу Авы Гарднер и Риты Хейворт. Так каким же образом родителей занесло в Институт отцовства и материнства Фарриса? Чем же это учреждение отличалось от остальных? Или, может быть, родители специально отъехали подальше, дабы случайно
