— Папа! — крикнула я негромко внутрь. Лица всех сидящих повернулись в мою сторону. Отец узнал меня и подошел к окну. — Маму не пустили к тебе. Вот возьми! — и я сунула ему через решетку небольшой сверток, жареную курицу. Отец взял сверток, и я заметила, что его глаза стали влажными. Он тотчас же отошел от окна, подошел к группе сидящих и разделил курицу на всех.
— Мы придем завтра опять, — шепнула я отцу, и мы ушли домой.
Так на протяжении трех недель мы почти каждый день ходили к отцу на свидание и через подвальное окно передавали ему передачу. Иногда он совал нам в руки маленькую записочку для мамы. Но через три недели его увезли в районный город Сталино, где должно было состояться следствие. Отец не был членом партии, и, в сущности, ему еще повезло в том, что его подвергли следствию. Но он никогда больше не вернулся в Остхейм. Спустя два месяца после его отъезда — более подробно в нашей районной газете — было сообщение, что в Остхейме «группа диверсантов и немецких агентов разоблачена во вредительстве и представлена перед Верховным судом…». Далее шло перечисление имен и фамилий. Дымова и еще одного коллегу отца приговорили к расстрелу. Данин и еще шесть человек получили десять лет Сибири. Белкин, жена которого была подругой мамы, и отец осуждались на пять лет Сибири с лишением права голоса на год.
Родственники репрессированных начали покидать Остхейм. Вскоре мы тоже погрузили наши вещи на грузовик, который мама наняла, и двинулись опять в путь. К сожалению, по дороге наш кот Васька выпрыгнул из машины и остался в Остхейме. А мы приехали в Краматорск — один из промышленных городов на Донбассе. Туда, еще до сообщения в газетах о разоблачении «диверсантов и немецких агентов», уехала жена Белкина, подруга мамы. Она звала туда и нас. Оказывается, она нашла там маме работу на строительстве — единственное место, где не спрашивали, кто ты и где твой муж. Обычно найти работу для члена семьи репрессированного было нелегко. Маме ничего больше не оставалось делать, — надо идти работать.
В рабочем поселке в баракоподобном доме нам отвели квартиру из одной комнаты и маленькой кладовой. Белкина жила недалеко от нас, правда, в гораздо лучшем доме. С ней были ее три белочки, красивые милые дети. Через неделю мама начала работать на строительстве. От Белкиной мы узнали, что и жена Данина со своими двумя детьми, красавицей-дочерью «Кармен» и сыном Иваном, тоже поселилась недалеко от нас, в этом поселке. Даже она, жена бывшего председателя партийного комитета, не могла найти себе более приятной работы, не говоря уже о квартирных условиях. Только жена Белкина устроилась довольно хорошо — она работала в рабочей столовой заведующей каким-то отделом. По рассказам мамы, у нее были какие-то связи, поэтому ей не только повезло в работе, но и удалось получить лучшую квартиру, состоящую из двух больших комнат и кухни. Так началась новая полоса в нашей жизни — без отца.
К зиме 1937-го года я уехала в Запорожье, к бабушке и дедушке. Они взяли меня к себе, чтобы облегчить жизнь мамы, заработок которой был, конечно, мизерным. Ей никогда не хватало денег, чтобы прокормить нас всех. Брата забрала одна из теток, по той же причине. Только во время летних каникул мы опять собирались вместе у мамы. В это время мы, дети, работали в совхозе по сбору ягод или овощей. Таким образом мы могли не только заработать лишнюю копейку, но и прокормить себя. Собирая ягоды или овощи, мы, конечно, украдкой ели все, что нам вздумается, а в совхозной столовой, во время обеда, мы могли купить по довольно дешевой цене тарелку превосходного супа или вареного картофеля — все, чего у нас не было дома. Так обычно мы проводили все лето. Работа в совхозе была приятной. Мы уходили рано утром и, как правило, до обеда работали в поле. Женщины часто затягивали песни, и было весело и легко работать. Когда стояла жара, мы иногда делали маленький перерыв, ложась под кусты малины или крыжовника, и отдыхали. А вечером, идя домой, мы всегда несли несколько огурцов или дынь, если нас не видел сторож. Все рабочие относились к нам, детям, довольно приветливо. Вероятно, все знали, почему нам надо работать, хотя нас никто ни о чем не спрашивал. А к осени я опять возвращалась в Запорожье, где продолжала учиться.
Мои последние годы в школе были самыми интересными, я бы сказала, самыми замечательными в воспоминаниях о моей юности в Советском Союзе. Это были годы, когда я испытывала всю полноту всевозможных чувств, грез и впечатлений. Эти годы в Запорожье сыграли немалую роль в формировании моего характера и моих мыслей. В этом большую роль играл также мой дедушка, Илья Петрович, который заменял мне отца. Самым интересным в школе было то, что каждый предмет преподавал другой учитель. Ни в какой школе я не училась с таким интересом, с таким упорством и восхищением. Я поступила в семилетку. Нас было приблизительно двадцать шесть человек в классе. Одна из преподавательниц — она же преподавала нам украинский язык и литературу — была старостой нашего класса. Это значило, что она была ответственна за все, что творилось в нашем классе: она отвечала за поведение в классе, за наши успехи или неуспехи, она назначала собрания родителей и ставила нам отметки за поведение. Если кто-то из преподавателей не мог решить, какую окончательную отметку выставить данному ученику, то спрашивали ее мнение. Она была важным человеком во многих вопросах, и поэтому мы уважали ее. Несмотря на то, что она была еврейкой, у нее были черты типичной украинки: темнорусая, немного полноватая, но здоровая и сильная на вид, она была просто, но со вкусом одета, без всяких претензий на что-то особенное.
Полной противоположностью ей была преподавательница русского языка и литературы. Это была хрупкая, маленькая, изящная блондинка. Почти каждый день она меняла свои платья, одно красивее другого. И мы все удивлялись, откуда она брала такую красивую одежду. Больше всего она любила легкие, плавные ткани, что еще больше подчеркивало ее хрупкость и тонкость. Ее голос тоже был мягок и нежен, она говорила как бы вкрадчиво, за что мы прозвали ее «Кицинькой». Ей было нелегко с нами справиться. Она всегда была спокойной и уравновешенной. Нас это как-то задевало, и мы делали все возможное, чтобы вывести ее из этого спокойствия и равновесия. Но на наши попытки она не реагировала. Обыкновенно она сидела на своем стуле и ждала, пока мы утихнем. Затем продолжала лекцию, как будто ничего не случилось. И вот мы упорно решили добиться своего.
Однажды, как только она появилась в классе, мы все хором начали громко мяукать. Она остановилась в дверях с испуганным личиком, и ее красивый, пухленький ротик еле слышно прошептал:
