в подмосковных домах культуры, обкатывая новые композиции: «С утра шел снег», «Капитан Африка», «Вана Хойя» и «Рок-н-ролл мертв». Если переслушать концертные записи того периода, можно обратить внимание, что Курёхин, играя на старенькой «Вермоне», ни разу не повторил аранжировки предыдущих выступлений, каждый раз придумывая для себя что-нибудь новое.
Гребенщиков тоже отрывался по полной программе. К примеру, давая концерт в Жуковском, он, находясь под сильным впечатлением от просмотра фильма «Выход дракона», в концовке песни Вертинского «Ты успокой меня» произнес фрагмент монолога Брюса Ли: It is like a finger pointing away to the moon...
В то время БГ легко поддавался на стилистические соблазны, пытаясь наполнить песни «Аквариума» наибольшим количеством музыкальных сюрпризов — от романсов и world music до неоромантики и «новой волны». Поэтому в студии начали применяться нетипичные звуки — от японских электронных барабанов до квазиэлектронных клавиш. За ними, к слову, Курёхину пришлось ехать на другой конец Ленинграда — исключительно для того, чтобы зафиксировать на альбоме специальный «стреляющий» саунд.
«Во время работы над «Табу» мы с Капитаном научились записывать плотный электрический звук, — вспоминает Гребенщиков. — Расширив эту схему до максимума, мы применили ее на «Радио Африка». Теперь мы не мучились с настройкой инструментов, а игрались в то, как далеко всё это может завести нас в плане расширения возможностей звучания. Поэтому работа над альбомом была для нас сплошным удовольствием. Нам хотелось создать некий гобелен, воткнув в него всё, что мы знаем о звуке».
Когда в передвижной многоканальной студии MCI уже заканчивалась сессия «Радио Африка», БГ неожиданно попросил Тропилло еще раз включить фонограмму. И, пока все хохотали, внезапно сказал в микрофон: «Чуки-чуки, банана-куки». Не очень понятно, что он имел в виду, но в этом был такой шарм, что одна из девушек устроила танцы прямо у входа в студию. Было шесть утра.
Но, пожалуй, самым волнующим моментом в сотрудничестве двух капитанов стала ночная сессия в здании Мариинского театра, по следам которой на Leo Records вышло сразу несколько альбомов импровизационной музыки. Слушать ее в нормальном состоянии крайне сложно, но утонченные знатоки авангарда что-то в этом потоке звуков находят. Интервьюируя Курёхина десятью годами позже, я вопрос про Мариинские эксперименты оставил «на десерт» как неоднозначный и рискованный. Но неожиданно Сергей Анатольевич разговорился.
«У меня был приятель, который работал хранителем старинного органа в Кировском театре, — весело вспоминал он. — Мы однажды выпивали с БГ, и тут мой друг неожиданно спросил: «А давайте вы на органе поиграете?» «Элементарно!» — хором ответили мы и поехали в театр в состоянии алкогольного опьянения. Честно говоря, я вообще не помню события той ночи — может быть, Боб что-нибудь вспомнит, — потому что коньяка мы обожрались невероятно. Я только помню, что за ночь мы записали три или четыре альбома... Мы друг друга совсем не слышали. Я играл на этом органе, весь театр дрожал и содрогался. Мы поставили микрофон посередине Кировского театра, а Боб включил гитару прямо в пульт. При этом он слышал хоть что-то, а я его вообще не слышал. И никто ничего не слышал, потому что не было ни одного человека. Таким образом мы записали материала часов на семь или восемь. И выпустили это в Англии, у Лео: «Безумные соловьи русского леса», «Подземная культура» или что-то еще. И когда мы послушали запись на трезвую голову, то это оказалось ни на что не похоже. И нам понравилось: два параллельных сознания, которые иногда смыкаются, такой оголтелый бред. У меня сохранились рецензии того времени, в которых западные критики пишут, что «мы привыкли, что авангард обладает какими-то структурными вещами, но здесь он вообще не попадает ни под какие критерии. Что это? Музыка будущего? Или это появление независимого русского сознания на авангардистской сцене?» Действительно, никакие критерии применить здесь было вообще невозможно».
«В одном из интервью Курёхин, высмеивая великих русских композиторов, говорит о «безумии» русского искусства, — вспоминает выпускающий продюсер этих альбомов Лео Фейгин. — Ирония состоит в том, что достаточно послушать Subway Culture десять минут, прочитать либретто к этому диску и узнать об атмосфере, царившей во время сеанса звукозаписи, чтобы понять, что Сергей Курёхин был так же безумен, как и эти великие русские композиторы, которых он высмеивал. Он действительно был гением идеи, ее духом».
Страстная идея всегда ищет выразительные формы.
Константин Леонтьев
Большую часть своих заработков Курёхин по-прежнему тратил на приобретение букинистических раритетов. Как-то в магазине «Старая книга» он купил сочинение Павла Флоренского «Столп и утверждение истины» 1914 года издания за 150 рублей. Эта сумма превышала месячную зарплату рядового советского инженера, и Сергею пришлось возвращать деньги друзьям в течение нескольких месяцев.
«На стихийных книжных рынках Курёхин ходил с рюкзачком, набитым какими-то томами, — вспоминает Сергей Берзин. — Он мог читать философские труды по диагонали, но потом это складывалось у него в какую-то стройную систему. Он хорошо знал, что такое русская религиозная философия, франкфуртская школа философов... Как-то раз Курёхин встретил меня с редкой книжкой Альбана Берга по теории композиции. Капитан выхватил ее у меня из рук и начал наезжать: «Продай ее мне!» Он вцепился в нее и применил запрещенный прием: «Ну зачем она тебе?» В итоге я книгу ему просто подарил».
Порой казалось, что Сергей родился и воспитывался в книжном шкафу. Один из его друзей жаловался, что Капитан грозился выкрасть у него из квартиры «Историю» Геродота.
«Сережа мог схватить томик Мережковского, что-то прочитать и потом кричать на каждом углу, что гениальнее Мережковского никого нет, — вспоминает Максим Блох. — А всё потому, что Мережковский никому не был знаком».
О начитанности Курёхина уже давно ходили легенды — мол, в книжных магазинах Капитану выдавали под честное слово фолианты любой ценности, которые он неизменно штудировал за ночь. А на следующий день подходила очередь новых раритетов. Неудивительно, что в «салонных» дискуссиях Курёхин легко мог жонглировать сотнями имен и цитат. Оппонентам приходилась тяжко — у Сергея загорались глаза, он быстро входил в раж и без труда выигрывал целые интеллектуальные побоища.
«То, что я ценю сейчас, например, Платона, могу считать полнейшей ерундой завтра, — в ту пору рассуждал Маэстро. — Я всегда люблю читать и слушать людей, бывших новаторами и впоследствии ставших основой для целого нового движения, таких как Пруст или Джойс. Сейчас я гораздо больше читаю, нежели слушаю».
В соответствии с такой
