к этой дуэли, сказала в своё время мама: «Она желала его из ничтожных побуждений: лишь из-за его богатства и положения. Это не было большой страстью, она забыла его немедленно». Но жизнь его матери была разбита; она никогда не оправилась от его смерти, к тому же они расстались в ссоре, так как, по-видимому, она сделала своему сыну во время их последней встречи горькие упрёки.
Я поняла теперь, почему она тогда перед дуэлью попыталась всеми силами уберечь его раз и навсегда от того, чтобы ещё раз попасть в компрометирующее положение. Она видела во сне эти носилки, на которых его должны были принести в то судьбоносное утро.
«Позднее, – продолжала княгиня Бу, – сны стали дурнее, но я им больше не верила, так как думала, что мой дух после смерти моего сына стал болен; столь ужасные предзнаменования, которые касались моих друзей и моей страны, просто не могли быть правдой».
Но ведь стали ею!
После революции сны прекратились. «Никогда больше за все эти годы мне больше ничего страшного не снилось, лишь недавно, – сказала она задумчиво, – лишь несколько дней назад… Я была юной девушкой и шла в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге по большой галерее к высокой стеклянной двери, которая сама распахнулась, и царь Александр II, которого я так любила и который был мне как отец, подошёл ко мне с распростёртыми объятиями и воскликнул: „Ma chere, enfin, vous voila!“ („Дорогая, наконец вы здесь!“)». Она улыбнулась мне и сказала: «Вот видишь, на этот раз это был хороший сон».
Спустя день после этого разговора я уехала. Мне не суждено было больше её увидеть, так как вскоре после этого она скончалась.
Много лет спустя во время поездки в Советскую Россию я посетила её дом в Архангельском под Москвой и Юсуповский дворец в Ленинграде. Её портрет кисти Серова всё ещё висел в Михайловском дворце – Русском музее – рядом с портретом Феликса.
Одетая в струящиеся светлые одежды, слегка откинувшись на диване, она снова улыбалась мне с картины. Экскурсовод монотонно тараторил: «Здесь мы имеем дело с прототипом легкомысленной и развратной аристократки».
Через головы любопытно разинувшей рты толпы я громко сказала: «Вы совершенно ошибаетесь! Я очень хорошо знала её; она была самым очаровательным, самым добрым и самым чистым человеком, какого себе можно только представить; она была для меня как бабушка!». Слово «бабушка» никак не вязалось с очаровательным неземным обликом на портрете, и все замолкли, открыв рты.
Осенью 1938 года я, полная больших надежд, прибыла наконец в Англию и сразу же была ошеломлена и удивлена необычной английской вежливостью, терпимостью и «common sense» – здравым смыслом. Эти впечатления совпали с ощущением того, как будто бы я совершила поездку назад, в своё знакомое детство – с его английской няней и английским стилем воспитания.
Поезда, деревни, луга – всё казалось мне на несколько размеров меньше, чем на континенте. Даже зеркала и умывальники были установлены ниже, словно они были предназначены для народа, сплошь состоящего из людей маленького роста, каковыми англичане, конечно же, не являются. Это же чувство меры они соблюдают и во взаимоотношениях друг с другом, отличающихся корректностью и вежливостью. В отношении к посторонним они проявляли своего рода отчуждённое равнодушие.
Расслоение английского общества, опирающееся на такие странные начала, как школы, которые посещали, или выговор, с которым говорят по-английски, смутило меня вначале. Мне было любопытно сравнивать всё, что я слышала, с действительностью – начиная со вкуса junket (белого сыра), crumpets (сдобы к чаю), mince-pies (пирогов), блюд, которые часто упоминаются в английских книгах, но на континенте неизвестны. (Я должна признаться, что была разочарована этими особыми блюдами.)
Мой превосходный английский вызвал удивление, даже предполагали, что я выучила его за время моего короткого пребывания здесь, что, вероятно, могло произойти благодаря знаменитому русскому таланту к языкам. С другой стороны, молодые люди моего возраста казались в сравнении с девушками и юношами на континенте неопытными в непринужденном обращении друг с другом; они смотрели друг на друга или подозрительно, или с преувеличенным товариществом. С пожилыми людьми можно было сойтись намного проще.
Маленькая колония русских эмигрантов сразу же приняла меня. Их сердечность, открытое гостеприимство, как и уровень их разговоров и интересов, не соответствовали, как обычно, их скромным жизненным обстоятельствам; скуки здесь никогда не было, и иногда вечер заканчивался музыкальной импровизацией, цыганскими песнями или театральной сценкой. Даже когда они иронически шутили, они никогда не были циничными. О неприятностях говорили открыто, но им придавали не больше значения, чем изменчивой погоде. Как и в других случаях, они не противились своим ограниченным возможностям и принимали удары судьбы со смирением.
Великая княгиня Ксения Александровна, сестра последнего русского царя Николая II и двоюродная сестра короля Георга, была с ним в хороших отношениях. Она жила очень скромно в маленьком доме в Виндзорском парке. Как подругу её внуков, особенно Беби Юсуповой, меня приняли здесь сердечно. Великая княгиня была добра, робка и непритязательна; несмотря на свой маленький рост и сморщенное кошачье лицо, она излучала большое достоинство. Она обращалась к любому с одинаковой стыдливой любезностью – позволяла ли она русскому шофёру целовать ей руку или не давала дамам опускаться в глубокие, подчеркнуто почтительные придворные «révérence». Невозможно было её сразу не полюбить.
Неоднократно приглашали её на чай к королю и королеве. Однажды она рассказала нам, что королева Мэри показала ей последнее приобретение – изделие Фаберже, которым она хотела пополнить свою коллекцию; это была эмалевая табакерка, на крышке которой бриллиантами была выложена буква «К». Великая княгиня подержала её мгновение в руках, охваченная бурей воспоминаний. Её муж, великий князь Александр Михайлович, подарил ей эту табакерку к рождению их первого ребёнка. «Ах, как интересно», – сказала королева и решительно вернула табакерку на почетное место в своей коллекции.
«Но мама, – высказали своё удивление сыновья великой княгини, когда она им об этом рассказала, – она действительно не отдала её тебе?» – «Конечно, нет, – ответила великая княгиня. – Она, в конце концов, за неё заплатила и имеет право на неё. Эта вещица напомнила мне о столь многом…»
Когда я приехала в Лондон, Голицыны приняли меня с любовью, и трое их сыновей, в особенности Георгий, стали моими любезными веселыми товарищами. У них был антикварный магазин у Беркли-сквер, в котором они торговали наряду с прекрасной мебелью также иконами со множеством драгоценностей Фаберже. В полдень переднее помещение закрывали и уходили в заднее – крошечную кухню, любимое место встречи земляков, которые устраивали
