в толстую шею, которую можно было различить лишь по нескольким складкам, выступающим над жёстким воротником, как у черепахи. Очки без оправы заменяли, казалось, глаза на его губчатом, покрытом шрамами лице. С нескрываемой жадностью склонялся он над тарелкой со вкусной едой, смачно жуя, проникнутый совершенной убежденностью в своём мнении. Вероятно, он редко показывался из своего плотно закрытого со всех сторон партийного кокона, куда не просачивалось ни критическое, ни противоречивое слово, и, возможно, не понимал и не чувствовал, как чудовищны его высказывания. Однако постепенно все поняли, что наци неотвратимо претворяли теорию в практику. Кто слышал нечто подобное, того охватывал ужас за будущее!
Едва кончился ужин, я поспешила к своему другу Альберту Эльцу, который тоже присутствовал на приёме: «Я не выдержу здесь ни минуты дольше, – я сидела рядом с отвратительным типом, одержимым безумными убийственными идеями. – Давай уйдём!».
Мы покинули посольство. На противоположной стороне широкой площади перед отелем «Адлон» протянулся ряд охраны из отборных эсэсовцев. В своих белых летних мундирах, высокого роста, стояли они плечом к плечу в позе боевой готовности со стереотипными, хорошо скроенными лицами с низкими лбами под коротко остриженными волосами – похожие друг на друга, как кирпичи. Их и подбирали по одинаковому росту и внешности.
Альберт подзадорил меня: «Пойдем, посмотрим, что там происходит!» – «Это невозможно, они же нас не пропустят!» – «Так как мы одеты, пропустят. Надо только выглядеть спокойными».
И вот мы уже как можно небрежнее скользнули через вертящуюся дверь и незаметно прошли к ближайшему маленькому столику. Оглядываясь украдкой, мы обнаружили, что сидим в окружении высоких партийных деятелей рейха с жёнами, облачёнными в богатые одеяния. Мы сразу же узнали их по фотографиям из газет и еженедельных передач «Обзор за неделю». Всем подавали напитки.
Вскоре после нашего вторжения широко распахнули входную дверь – Гитлер, Геринг, Геббельс и свита вошли в зал. Эта компания коротконогих прошествовала мимо нашего столика. Как ничтожны были эти могущественные лица! Они выглядели как набитые опилками куклы, как карикатуры на самих себя – какая разница между изображениями и портретами с победоносным выражением и вызывающим взглядом, призванными вдохновлять народ! Здесь они производили впечатление ярмарочных кукол; но они излучали также внушающую ужас значительность. Восхищение, которое они вызывали у собравшихся, благоговейно, с лакейскими улыбками уставившихся на них, основывалось, вероятно, на неотразимой магии власти.
Мы сразу же после этого снова выскользнули на улицу, с облегчением вздохнув на свободе.
«Если бы мы захотели его застрелить, никто бы нам не помешал», – заметила я. «Я полагаю, что мы не похожи на тех, кто собирается совершить покушение», – ответил Альберт.
На первом же автобусе мы поехали вдоль цветущего Тиргартена и по набережной Люцов по направлению к Кайтштрассе.
Никогда больше я не видела Гитлера так близко.
Часто я бывала в польском посольстве, где у меня было несколько хороших друзей, как и сам посол Липски. Поляки знали, что в списке Гитлера они стоят на первом месте, подлежа нападению и порабощению, но они были полны решимости не сдаваться и уж совсем не пугались угроз. «Он же не собирается делать того, что провозглашает, – говорили они. – Он хочет только напугать весь мир, чтобы ему во всем уступали. Не может же он дойти до такого безумия – начать войну!».
Немецкая общественность реагировала с ужасом лишь при одной мысли о войне и всякий раз испускала вздох неподдельного облегчения, как только войны удавалось избежать. Это настроение успокаивало поляков. «В 1914 году, – вспоминали некоторые из них, – было по-другому, тогда весь народ был подобен легавой собаке на поводке».
Мечась от озабоченности к надежде и наоборот, поляки докладывали своему правительству о танках из картона и о громко пропагандируемых псевдоманёврах. Они были убеждены, что настойчивое сопротивление в конце концов разоблачит надувательство наци. Но всё же опытные политики сомневались, справедлива ли эта точка зрения на невинность намерений наци и не приведёт ли она скорее к ошибочным выводам, так как немецкий вермахт готовится превратиться в мощную силу гораздо быстрее, чем это хотели бы понять поляки. «Читайте „Майн кампф“, – советовали им. – Гитлера невозможно ничем удержать».
Тогда гестапо ещё не приняло к действию методы ГПУ и не обладало ещё их пробойной силой; так, ещё летом 1939 года можно было не только в посольствах, но и почти всюду открыто высказывать своё мнение.
Перед Первой мировой войной наша мама, которая всегда была готова взять под свою защиту робких или беспомощных, подружилась с двумя бледными застенчивыми немецкими девушками. Обе они проводили зиму у своих знатных родственников в довоенном Санкт-Петербурге. Моя мать ввела их в свой дружеский круг и брала с собой на светские вечера. Обе девушки не забыли то счастливое время, и одна из сестер пригласила теперь меня провести последние летние недели в её замке, расположенном во Фридланде, в Силезии, недалеко от польской границы. Позднее к нам должна была присоединиться и Мисси, находившаяся сейчас у друзей в Венеции.
Меня сердечно, как члена семьи приняли в старом, обветшалом замке. Некогда замок был увенчан башнями и окружён рвом, но позднее перестроен, расширен и, наконец, к сожалению, испорчен добавками неоготики. С 1918 года деньги исчезли, а то, что ещё оставалось, шло не на замок во Фридланде.
Над всем витала своеобразная обветшалая уютность, как дикорастущая роза-вьюнок, пышным дикарём обвивавшая всё вокруг. Постепенно обветшание придавало всему особую прелесть. Душой поместья была графиня Ольга, урождённая принцесса Альтенбургская, чья милая доброта распространялась на всё окружающее.
Её фигура, которая некогда в юности была стройной, приняла сейчас форму чайного колпака: сверху узкого, а книзу – всё более расширяющегося. Она умела смеяться над собой и всегда утверждала, что утратила свою стройность, когда перестала ездить верхом. По её курчавым красноватым волосам и приобретающему жёлтый оттенок кончику носа (из-за вечно тлеющей под ним папироски) трудно было предположить, что она когда-то была хорошенькой и похожа на свою красивую младшую дочь Лори. Однако её обаяние не увяло. Для всякого она находила приветливое слово и со всеми была одинаково ровна. Великолепная смесь наивности, естественности без фальши, хорошего настроения и любви к природе, а также, право, не немецкое невнимание к хозяйству, делали её особенно любимой молодежью.
Её супруг чувствовал себя обманутым судьбой, так как женился некогда на богатой наследнице, а теперь, после перемен 1918 года, вынужден был удовольствоваться женщиной, чьи истинные преимущества он был не способен оценить. Эту беззастенчивую сторону своего характера он искусно
