По его словам, побег был замышлен еще месяц назад, но отложен, ибо подвернулся двухнедельный отпуск. Побывал у себя в Линце, а по возвращении на фронт драпанул. Вот и вся история.
- А как ты и твои друзья относятся к аншлюсу?
- Вы же слышите, что я говорю Острайх, а не Остмарк.
- А наши передачи по радио?
Скажи, дурачок, скажи. Похвали, болван! А он - большие глаза: какие передачи? Показывают ему текст. Парень оказался на редкость сметливый. Взял карандаш, переписал по-своему, да и "вышел на связь". И не на "хохдойч", на котором наши говорили, а на каком-то немыслимом диалекте, прибавив от себя, как ему нравится в плену. Да еще кашеваром (так и было).
И что же? Реакция на эту речь была прямо-таки сенсационной. Немецкая артиллерия, до того нейтральная, открыла ураганный огонь.
Уже с конца 1942 года, а еще больше в 1943-м стало видно, что немецкие пленные стали как-то линять. Прежней бравады становилось все меньше, напротив, "Гитлер капут" слышалось все чаще, а сомнений в победе рейха и самой справедливости затеянной им войны - больше. На вопрос о Геббельсе и его пропаганде все чаще слышались иронические, а то и просто презрительные реплики. Некоторые же, не сдерживая презрения, имитировали его хромоту.
Даже и монстры держали себя как-то странно. Пленных стало все прибывать - по мере продвижения вперед, - и "разложенцы", которым было важно с ними беседовать, все чаще приглашали меня на помощь. Мне было интересно, и, когда было время, я охотно "гостил" у них.
Приводят парня: рыжий, плечистый, лет 25. По его словам, рабочий ковровой фабрики, в нацистской партии не состоял, отец примыкал к социал-демократам... Устойчивый набор биографических черт. Для 1943 года.
- Враги Германии?
- Все те же: евреи, коммунисты, англичане.
- Ну и как с ними со всеми?
- Уничтожать физически.
- И ты это делал?
Подумав:
- Не непосредственно.
- А твои награды: Винтрекомпани, Айзенеркройц?
Испуганно:
- Писарь я, у источника сидел.
Р.S. После того, что я написал о начальниках политотдела, читатели поймут мое удивление, когда на пути из Львова в Берегово, точнее сказать, на перевале гор, бросилась в глаза мемориальная стела, на которой: 18-я Армия... командующий такой-то... начальник политотдела Брежнев.
А члена Военного совета как будто и не бывало!
"Святая проституция"?
31
Несколько слов о моей "врачебной деятельности". Она началась еще в 1936 году, в Омске, куда я был направлен по окончании второго курса института, на 22-м году жизни (с зачислением в экстернат).
Я еще не устроился как следует, как был вызван к областному прокурору.
- Сообщаю вам, что с сегодняшнего дня вы назначаетесь старшим следователем по спецделам. И вот вам первое задание.
Заговорил заместитель прокурора области милейший Эфраим Соломонович Любашевский:
- В городе сибирская язва. Обком требует немедленного и срочного установления причин и виновных. Три дня сроку.
Я был растерян. О болезни этой только наслышан, что следует делать понятия не имел. Видя мое состояние, Любашевский отвел меня к себе, соединился с городской эпидемслужбой и попросил принять меня для консультации и сотрудничества.
С этого я и начал. Санитарная служба была, естественно, и сама встревожена. Меня ввели в курс дела, показали и самый "антракс" возбудитель болезни.
Слушая врачей, я постоянно ловил себя на том, что отвлекаюсь для детективных параллелей, начиная с дедукции Шерлока Холмса.
- Если, по вашим сведениям, источником заразы была и остается колбаса, значит, ее где-то здесь, в Омске делали, делают и продают.
- Мы тоже так думаем.
- Опрашивали ли вы заболевших?
- Нескольких из 10-12, находящихся в больницах. Некоторые из них указывают на ларек, который при вокзале, другие отсылают к магазинам, которые неподалеку от вокзала, больше половины приезжих.
- Значит, где-нибудь у вокзала колбасу и производят?
- Таких сведений у нас нет. Та колбаса, которую мы едим, производится на местном мясокомбинате. Ею снабжают и московскую торговлю.
Немного. Заметался. Прошелся по городскому базару, побывал на вокзале, видел запечатанный ларек и с тем вернулся в прокуратуру. Ночью меня осенило: надо допросить всех.
Список больных и больниц был у меня в руках, С ним и отправился в путь. Как ни странно, но к вечеру, обработав полученные данные, связанные с вопросом "Где покупали?", я утвердился в первоначальной версии: где-то вокруг вокзала. Между тем начинался третий день, и мне было сказано, что из обкома уже звонили.
Снова к санитарам. На карте города, в намеченном мною круге, должны быть предприятия, торгующие, производящие, кормящие. Ничего не пропускайте. Оказалось шесть-семь. Маршрут обозначился более или менее четко. В середине дня он привел меня в столовую "Первое мая". Зашел к директору: Колбасу? Покупаем, конечно, но только на мясокомбинате. Особенно теперь, когда язва, будь она проклята. Это же чума для Сибири...
На середине разговора входит в кабинет мужчина в давно не стиранном фартуке и почти с места: "Хозяин, корову привели".
Директор махнул рукой: не ко времени. И тот смылся. Вмиг.
- На мясо. Но и это сейчас надо попридержать. Хоть и по разнарядке.
Ничего не подозревая, вышел я на улицу, согбенный от бессилья. Достал из кармана список заболевших, теперь уже бесполезный. Осталось, правда, два неопрошенных. Зайду.
В отведенную мне полупустую комнату вошел высокий и сильный мужчина лет 40-45. Болезнь никак его не тронула внешне, но было видно, что он волнуется. Вставал, ходил, снова садился.
- Еще раз вам говорю: работаю я на мясокомбинате. Туши разделываю. Как заболел, не знаю. Помочь ничем не могу.
- А вы отдаете себе отчет, что не исключена приостановка комбината. По вашему заболеванию.
- Решение есть?
- Обсуждается. - И по наитию: - Скажите по совести, в каких отношениях вы находитесь со столовой "Первое мая"?
- Отыскали все-таки. Сознаюсь. Туши там иногда разделывал. Под колбасы. Деньги хорошие платят, трое детей.
Из больницы связываюсь с санслужбой: "Столовая "Первое мая". Немедленно".
- Само собой. Но ответ будет на третий день. Надо ли говорить, что не только я, но и вся прокуратура ждала этого дня.
И наконец: "Антракс найден, столовая закрыта, акт посылаем, ждите".
Триумф? Можно и так. Но недолгий. Вызывает к себе Любашевский и сокрушенно так: "Должен вас огорчить. Столовая ваша принадлежит к железнодорожному ведомству, и дорожный прокурор уже запросил у меня все материалы. Не расстраивайтесь. Из обкома звонили и просили передать благодарность".
Не прошло и недели, как на стол мне легли пакет с чем-то тяжелым и медицинское свидетельство об извлечении кохеровского пинцета из брюшины оперируемой. И на свидетельстве этом резолюция Любашевского: "Расследовать и доложить".
