В 1991 году, когда инфляционный взрыв лишил всех нас жизненных накоплений, случился массовый уравнительный эффект. И тот, кто имел сверх всего мыслимого, и тот, кто ничего не имел, практически оказались на одной ступени. Накопленных сверхсбережений по ценам 91–92-го годов могло хватить на полтора-два месяца настоящей жизни. Профессиональный заработок, как критерий твоей значимости в обществе, как бы перестал существовать. Все разом стали равно ненужными по месту своей прежней работы. Подул приватизационный ветер. Нас всех назвали частниками, владельцами мифического ваучера. Начался передел собственности, которая всегда была вне нас. Ею владели директора заводов, председатели колхозов. Собственностью от имени и по поручению государства владела власть, то есть партия. Ибо стать директором завода, председателем колхоза, главой конструкторского бюро, не будучи членом партии, практически было невозможно. Все остальные были нанимаемый люд. Как, впрочем, и директора, и секретари райкомов, обкомов, ЦК. Они тоже нанимались, хотя их наем сопровождался лукавой процедурой выборов (съезды, областные конференции). Мы удивляемся, задыхаясь своей восторженной риторикой, о всенародной собственности, о народовластии, которого в последние 70 лет нигде не было, хотя теоретически существовало якобы всюду. Сегодня мы имеем многовариантность одного и того же. Каждая политическая сила подстегивает тех лошадей, которые, по ее разумению, должны довести ее до порога власти. Директор завода, голосующий за Зюганова, мало интересуется внешней или внутренней политикой государства, продолжится или окончится война в Чечне, утвердится массово православие или восторжествует однопартийный атеизм. Директор завода будет вдохновляться одной, главенствующей идеей — Зюганов сохранит его директорскую власть, и поэтому он за президента по фамилии Зюганов. И Геннадий Андреевич, понимая это, оговаривается: там, где приватизация дала эффект, завод работает, прибавляет — не тронем.
Пятнадцатого февраля день событийный. Определились номинально два главных конкурента. Ельцин в Екатеринбурге объявил о своем решении вступить в предвыборный марафон. «Я уверен, — сказал президент, — что сумею провести страну по дороге реформ».
Его речь не назовешь программной. Она была, не как обычно, многословной. Натурность, свобода поведения на трибуне в духе президента образца 91-го года. Ельцин-96 пытается повернуть память, возродить образ бунтаря, взгромоздившегося на танк и оттуда, с высоты боевой брони, зачитывающего свой первый антипутчистский указ. Он отчасти напоминает проснувшегося царя, свершающего путешествие по своим владениям. Не станем касаться сути речи, которую темпераментный и исторически образованный журналист НТВ назвал «девять ударов Бориса Ельцина».
Никаких, разумеется, ударов, потрясений, сенсаций в его речи не было. «Царь» был непривычно словоохотлив, строг к подданным, которых тут же прилюдно казнил, жаловал и миловал. Шуба с царского плеча (в смысле пять миллиардов заводу на погашение долгов); кара — сообщение о разжалованных. Голос, правда, подвел, он внезапно сел. Буквально поутру, как утверждают люди из зоны президентского дыхания. Но президент мужественно борол в себе хрип. И в этом даже приближался к истинности своего образа. Зал был в эмоциях умерен, несколько белобумажных транспарантов в духе надежд верноподданного народа, обращенных к своему монарху: «Ельцин — единая Россия», «Ельцин — торжество реформ и демократии» и что-то еще в этом творчески приподнятом духе. Мне даже казалось, что Эдуард Россель, а он был зачинщиком (ну если не зачинщиком, то сторонником этого замысла), хотел, чтобы президент был сражен ностальгической волной. Тот же город, тот же зал, с которого начиналось его, ельцинское восшествие на президентский Олимп пять лет назад. Лица, лица другие…
Пожалуй, самой значимой в этом телевизионном показе была галерея лиц, внимательно-расположенных, внимательно-услужливых, внимательно-равнодушных. Хитрый Эдуард Россель блистательно завершил комбинацию. Сначала на грани фола он добился досрочных выборов главы администрации. Поруганный чуть-чуть ранее как автор идеи и предполагаемый глава Уральской республики, после чего указом президента был отстранен от своей губернаторской должности, однако на этой сострадательной волне был избран главой свердловского законодательного собрания, а затем уже в иной роли остановил Москву с идеей не назначения, а избрания главы области. Сумел преодолеть сопротивление президентской администрации. Сергей Филатов в достатке оценивал ум Росселя, его недюжинные лидерские способности, видел в нем одаренного раскольника. И поэтому душой и помыслами был на стороне соперника Росселя, теперь уже бывшего главы администрации Скорятина, человека небесполезного, но неизмеримо более аппаратного назначенца. Эдуард Россель бросался в конфликт не по причине врожденной скандальности, а в силу бездействия власти, послушности окружающих этому бездействию, а также в силу невостребованности его, Росселя, идей и организаторской неуемности. Россель в Москве едва ли не довел дело до Конституционного суда. И если бы президент заупрямился, Россель готов был пойти ва-банк и суд выиграть. Но Ельцин все взвесил, посчитал, что в недалеком будущем Екатеринбург ему понадобится, и выборы разрешил.
На этой встрече прозвучала венчающая фраза, подчеркнувшая отсутствие чрезмерного энтузиазма и преувеличенной эмоциональности. Россель встал и только и произнес: «А теперь мы поднимемся и поаплодируем Борису Николаевичу. Президент нас покидает». Зал дисциплинированно встал и так же дисциплинированно, без овационного энтузиазма поприветствовал на прощание президента.
Лица, лица были другими. Люди, составляющие кортеж президента, его интеллектуальную свиту, несколько облагородили провинциально выдохшийся зал. Хорошо смотрелись лица Элины Быстрицкой, Галины Волчек и застывшего во внимательном постижении лицо Эдуарда Сагалаева.
Одновременно в Москве стартовал в президентской гонке Геннадий Зюганов. Пространное сообщение Анатолия Лукьянова о внутренних торгах в блоке было любопытным. Возможных конкурентов развели по разные стороны властного пирога. Всякий предполагаемый партийный претендент в президенты номинально был назван министром, либо вице-премьером, либо председателем правительства. Тулееву пообещали премьерство. Романову — министерство металлургии, а может, вице-премьерство. Стародубцеву — Министерство сельского хозяйства. Бабурину — пост министра по делам национальностей. Министр культуры получился сразу о двух головах: посмотришь сверху Говорухин, посмотришь снизу — Губенко. Лукьянов пообещал в ближайшее время познакомить партию с полным составом Совета министров.
