для меня привычным делом. Продукты я собирала по утрам, потому что к обеду они могли испортиться. Обычно по дороге в школу я сворачивала к контейнеру на Парк-авеню – это было совсем недалеко от дома. Потом отвозила Эллисон в школу и ехала к магазину «Крогер». На ипподроме меня ждали только к полудню, и я еще успевала проехать по больницам, чтобы проведать ребят.
– Я за ведерком углей, – говорила я.
Эта поговорка пошла с тех давних времен, когда люди обогревали дома огнем.
Они заходили друг к другу, чтобы набрать угля для очага. И им нужно было как можно скорее оказаться дома, чтобы угли не потухли. А теперь эта поговорка значит, что ты зашел к кому-то всего лишь на минутку. Я могла поправить капельницу тем, кому прописали антибиотики, или просто ненадолго заходила в палату, чтобы персонал знал, что эти ребята не брошены и о них кто-то беспокоится.
Работники «Пигли Вигли», должно быть, заметили, чем я занимаюсь, и перестали скидывать хорошие продукты в контейнер: они аккуратно выкладывали их под мусорку. Словно рождественские подарки под елку. И никто ни разу не сказал мне ни слова.
За магазином «Крогер» обычно парковался молоковоз – огромная фура с холодильником. Как правило, водитель забирал продукты, у которых скоро должен был истечь срок годности, и привозил свежие. Думаю, он видел меня достаточно часто, чтобы понять, что я лазаю по помойкам не ради себя.
Как-то раз, собирая свою добычу, я почувствовала на себе его взгляд.
– Здравствуйте, – сказала я ему.
Водитель был лысым, и казалось, что в детстве он усмехнулся, а его лицо так и застыло.
– Людям помогаете? – спросил он.
Я ответила, что очень стараюсь, и на всякий случай стала двигаться быстрее, чтобы не нажить неприятностей.
– Я случайно оставлю дверь фуры открытой, и все хорошие продукты, которые я должен увезти, останутся в вашем распоряжении.
Я кивнула.
– Но вы ничего об этом не знаете, да? – спросил он.
– Да, – ответила я. – Ничегошеньки не знаю.
Это было Божье благословение! Сыр, молоко, йогурт, мороженое… Не говоря уже об эталонном сливочном масле и пахте, которые я добавляла в каждое блюдо, чтобы ребята получали больше калорий и не так быстро теряли вес. Каждый раз, завидев на парковке фуру, я знала, что парней ждет отличная неделя!
Я с удовольствием выполняла роль доставщика продуктов. Бонни, конечно же, целиком и полностью была на моей стороне: ведь так нам будто бы удавалось немного перехитрить систему. Когда я развозила людям продукты и готовые блюда, то обычно отдавала Бонни то, что могло и ее порадовать. То, что она не могла получить по продовольственным карточкам.
Как-то раз Бонни сказала, что, возможно, мне тоже стоит начать получать продуктовые талоны, но я сменила тему, возразив, что у меня для этого недостаточно оснований. Мы обе знали, что это не так. Обратиться в соцзащиту мне мешала не только свойственная южанам гордость. Я без труда помогала окружающим получить все необходимое, но трезво оценивала собственные желания: ни один житель Хот-Спрингса не захочет вступить в брак с человеком, который когда-либо обращался в соцзащиту. Я предпочла бы втайне ото всех есть продукты из мусорки, чем обменять свое будущее на продуктовые талоны.
Вот только гордостью нельзя было расплачиваться за аренду жилья. Все дошло до того, что нам с Эллисон нужно было съезжать: я могла отдавать за жилье не больше двухсот долларов в месяц. На Шестой улице я нашла дом, напоминавший груду потемневших кирпичей. Однако в нем было две спальни, так что у Эллисон по-прежнему будет своя комната. И я вздохнула с облегчением, узнав, что телефон проведен в мою комнату.
В нашу первую ночь на новом месте я уложила Эллисон спать и в кои-то веки порадовалась, что она спит со включенным светом: выключи я лампу – наружу сразу же повылезают тараканы. Наверное, придется держать свет включенным еще месяц, чтобы они поняли, что пора убираться. Эллисон уснула, а я еще долго не ложилась, переживая из-за нашего нового жилища. И вдруг услышала тихий, едва различимый гортанный голос. «Э-э-эй, со-о-о-о».
Он шел из комнаты Эллисон…
Я в панике схватила метлу и побежала к дочери. Эллисон по-прежнему спала.
Голос раздался вновь: «Ста-а-а…»
В шкафу кто-то прятался… Я пришла в ужас и при этом подумала: «Странно все это. Здесь нечего бояться». Но страшно было очень! Я взяла Эллисон на руки, пятясь, отнесла ее в гостиную и вызвала полицию.
С Эллисон на руках я вышла на крыльцо и стала ждать полицейских, но жуткий голос был слышен и снаружи. Полицейский приехал очень быстро: должно быть, по моему тону было понятно, что я в ужасе.
«А-а-а-а-а».
Полицейский тоже услышал голос и достал пистолет.
– Думаю, это какой-нибудь долбаный нарик, – сказал он и шагнул в дом, трясясь не меньше моего. Полицейский пошел в комнату к Эллисон. Я побоялась оставлять его один на один с этим странным типом и положила дочь на диване в гостиной. Стоя в дверях, я наблюдала, как полицейский дважды подносил руку к дверце шкафа и дважды в страхе отдергивал ладонь. Наконец он преодолел себя и резким движением открыл дверцу.
– Так! – крикнул он. – Кто здесь?
«А-а-ай».
Полицейский опустил руку и вздохнул.
– Мэм, у вас здесь смурф.
– Что-о?
Полицейский достал из шкафа будильник Эллисон. Над циферблатом сидели два смурфика: они пилили бревно. Обычно будильник очень бодро произносил: «Эй, соня, вставай». В будильнике садилась батарейка, и он стал разговаривать демоническим голосом.
– Что ж, – сказала я, – не так я хотела начать свою жизнь в новом районе. Простите, пожалуйста.
– Да я сам напугался до полусмерти, – признался полицейский.
– Умереть от голоса смурфа было бы чертовски странно, – пыталась пошутить я.
Полицейский уехал, но потом еще около месяца продолжал нас проведывать. Обычно он появлялся вечером – видимо, надеялся, что я приглашу его войти.
– Все в порядке, – говорила я ему. – Смурфы нас больше не беспокоят.
А вот настоящая беда была с крысами. Чтобы прикрыть дыру, через которую грызуны пробирались в дом, пришлось положить под стиральную машину дощечку.
«Мы справимся», – повторяла я себе.
Обстоятельства постоянно помогали мне взглянуть на все эти трудности в ином свете. У моих ребят все время находились знакомые, желающие пройти обследование. Я привозила кому-то из парней продукты и обнаруживала в квартире еще одного мужчину. Те, кто скрывал свою ориентацию, обычно были одеты в рабочие костюмы и при виде меня начинали беспокойно потирать руки. Некоторых я узнавала, но делала вид, что вижу впервые. А некоторым могла поставить диагноз с первого взгляда: слишком старо они выглядели для своих лет.
Как бы то ни было, нервничали все. Но парни верили, что я умею брать кровь. А я не то чтобы умела, но как-то справлялась. Прокалывать людям вены было очень страшно. Я всегда задерживала дыхание, вспоминала слова Тима: «Ты как будто сажаешь самолет, а не вертолет» – прицеливалась и понимала, что не могу дышать… Потом заставляла себя сделать вдох. При этом я знала, что у меня получается лучше, чем у подлецов, которые специально как можно больнее вонзают иглы в вены пациентов.
Куда страшнее было рассказывать парням о результатах анализов. Я сообщала о положительном результате как о данности, к которой можно приспособиться. Но, по сути, выходило, что я объявляла людям о скорой смерти. Я могла подарить им крошечную надежду в виде лечения азидотимидином, хотя и сама уже начинала думать, что от этого лекарства чернеют ногти, и только. Но все-таки таблетки давали надежду. Мои ребята принимали азидотимидин до самой смерти, потому что верили, что не сегодня завтра кто-нибудь придумает, как их спасти. Только бы дожить…
Я обмахивала сложенной газетой капкейки, чтобы остудить их и покрыть глазурью. В субботу 28 мая Эллисон исполнялось шесть лет. Утро она должна была провести со мной, а потом отец собирался увезти ее в Литл-Рок.
