На следующее утро все выглядело гораздо приветливее. Меня разбудили соседи по комнате. Все кровати стояли вплотную одна к другой — можно было, не вставая со своей, перелезть на соседнюю, чем и занимались лежавшие на кроватях дети. Моя кровать стояла очень близко от двери — чтобы открыть ее, достаточно было просто протянуть руку.
Нас повели в большую умывальную, но, к частью, там можно было не снимать трусы. Те, у кого не было с собой, получили даже мыло и зубные щетки. Потом все пошли в импровизированную столовую. Мы сидели за длинными столами. На завтрак нам обычно давали молоко, много хлеба и маргарин, а по выходным полагался даже мед и сливовое повидло.
Я чувствовал себя так плохо, что пропало даже желание есть. Днем меня клонило ко сну. Ночью же я часто не мог уснуть и плакал, укрывшись с головой одеялом. Я был в совершенном отчаянии и думал лишь о том, как вернуться обратно. Эрна наблюдала за мной с возрастающим беспокойством. Я буквально чувствовал, как растет ее страх. Через три дня Эрна отвела меня в сторонку.
«Нам нужно поговорить», — сказала она. — «Как ты считаешь?»
Я ничего не ответил, только посмотрел на нее.
«После обеда — это самое удобное время — мы с тобой пойдем погулять».
Сказав это, она заторопилась — ей надо было вовремя быть в столовой. Она шла очень быстро, и я с трудом поспевал за ней. Остановившись, она обернулась и без обиняков спросила, хочу ли я вернуться в Берлин. Я утвердительно кивнул. Знаю ли я, где моя мать? Я кивнул снова.
«Ах ты маленький наглец! Что ты натворил! Ты думал — это игра, интересное приключение?» — набросилась она на меня.
Я расплакался. Мне было невмоготу ее слушать, хотелось спрятаться, исчезнуть. Но Эрна не обращала внимания на мои слезы.
«Да знаешь ли ты, какой опасности меня подвергаешь? А какие неприятности из-за тебя могут быть у немецкого Красного Креста? А о нашей шведской приятельнице и говорить нечего. Какая муха тебя укусила?»
Она не могла прийти в себя от негодования.
«Сейчас же скажи мне, где твоя мать».
«Нет!» — закричал я.
«Я очень легко могу это узнать. Если я сейчас сообщу в гестапо, что к нам прибился какой-то мальчик без документов, мне поверят, а тебя будут допрашивать до тех пор, пока ты не скажешь, где находится твоя мать».
Она замолчала, ожидая моей реакции.
«Ну, так где же твоя мать? Все еще в Берлине?»
Я молчал.
«Господи, должна же я как-то привезти тебя обратно!»
Она обняла меня и прижала к себе.
«Я ведь только хочу знать, куда тебя везти — в Берлин, в Коттбус или в Финстервальде».
«Но ты говорила о гестапо!»
«Кто-то же должен попугать тебя! А то до сих пор, кажется, тебе было все нипочем!»
Она улыбнулась мне, и лицо ее мгновенно преобразилось. Она излучала доброту, глаза ее смеялись. Неожиданно для самого себя я обнял ее. Мне никуда не хотелось отпускать ее. Она гладила меня по голове.
«Ты доставляешь мне цорес», — сказала она.
От неожиданности у меня пересохло в горле. «Откуда ты это знаешь?» — спросил я.
«Что?»
«Цорес — это по-еврейски».
«Ну вот, теперь я еще и еврейский знаю!» — засмеялась она. — «Дома у нас всегда так говорили. Может быть, Гитлер обращался бы с вами по-другому, если бы вы ему растолковали, что такое цорес».
Я взял ее под руку, и мы медленно пошли в столовую.
«Значит, ты хочешь назад? К маме? И она сейчас в Берлине? Верно?»
«Да».
«А ты знаешь, какое горе ей причинил?»
«Да, теперь я это понял».
Она сочувственно кивнула.
«Остается только надеяться, что твоя мама не натворит глупостей. Вы, конечно, скрываетесь? Как же трудно будет отвезти тебя в Берлин! Все матери отправляют своих детей оттуда, а ты хочешь назад. И вот что я тебе скажу».
Она остановилась.
«Я делаю это только ради твоей матери. Всего бы лучше — оставить тебя здесь, да еще поколотить за твои проделки. Ладно, не нервничай. Я что-нибудь придумаю. И перестань плакать по ночам — дети слышат!»
Спустя несколько дней Эрна вошла в помещение, где у нас были импровизированные занятия, и во всеуслышание объявила: ей сообщили, что мой отец сейчас в отпуске и приехал с восточного фронта в Берлин. Отпуск у него только два дня, и он очень хочет повидаться со мной. Поэтому я после обеда должен собрать свои вещи и быть готовым к отъезду.
Однако отправиться в путь мы смогли лишь вечером. В Страсбурге мы четыре часа ждали поезд и только на рассвете, смертельно уставшие, приехали в Берлин. Эрна Нихоф отпросилась со службы, чтобы «отвезти меня на свидание к отцу, приехавшему в отпуск с восточного фронта». «У меня остается еще два дня, и я могу навестить сестру, Я уж и забыла, как она выглядит», — объяснила мне Эрна. Потом она предложила, если я хочу, сопровождать меня в поисках матери. По мнению Эрны, вместе с ней мне будет безопаснее.
«Наверное, я смогу лучше объяснить маме твое отсутствие», — ласково улыбнувшись, прибавила она.
«Если бы я был старше, то женился бы на тебе», — прошептал я.
«А я бы не вышла бы за тебя замуж», — ответила она тоже шепотом. — «Немецкая женщина не должна выходить замуж за еврея. Это было бы противозаконно. Гитлер категорически против таких браков!»
«Позор для нации», — сказал я.
«Вот именно», — засмеялась она. — «И кроме того, нам нужно согласие твоей мамы — ведь ты же несовершеннолетний!»
Мы хохотали как сумасшедшие. Эрна даже погрозила мне — тише, не так громко. Мы сидели одни в старом, душном вагоне, но все же нужно было вести себя осторожнее — вдруг кто-нибудь ненароком услышит.
«Враг подслушивает», — шепотом прочла она надпись на плакате, висящем на стене вагона. На плакате был изображен черноволосый человек с еврейской внешностью.
«Какого врага они имеют в виду?» — тихо спросил я.
«Тебя», — ответила она. — «Ты ведь и есть тот самый. И тебя нам всем нужно остерегаться».
Она крепче прижала меня к себе и выглянула в вагонное окно. Поезд ехал все медленнее и наконец остановился. Мы были уже недалеко от Берлина. Из вагонного окна было не слишком-то много видно, но издали были отчетливо слышны разрывы бомб и грохот зенитных орудий.
«Как же все разворочено», — проворчала она. — «Если так и дальше пойдет, только бункер фюрера и уцелеет».
Через несколько часов ожидания поезд изменил направление, и мы прибыли на Лертер, один из берлинских вокзалов. На метро мы добрались до Германплац, а оттуда пешком дошли до нашего садового домика. В условленном месте ключа не было. Эрна Нихоф выжидательно взглянула на меня.
«Идем», — тихо сказала она. — «Сматываемся отсюда».
