«Идем», — тихо сказала она. — «Сматываемся отсюда».
Но дверь вдруг открылась. Перед нами стояла моя мать. Она сильно похудела. Рядом с внушительной фигурой Эрны она казалась особенно хрупкой.
«Раньше она не была такой», — подумал я.
«Мама», — сказал я. — «Это Эрна».
«Я сотрудница попечительской организации, привезла вашего мальчика».
Эрна протянула матери руку. Мать не заметила протянутой руки. Видимо, она даже не понимала, что ей говорили.
«Он заблудился», — добавила Эрна, все еще протягивая руку.
Мать нерешительно пожала протянутую руку, а я сказал:
«Я вернулся бы раньше, но не удалось».
И поняв, как глупо все это выглядело, взглянул на Эрну.
«Может, нам лучше пройти в дом, там удобнее беседовать», — сказала Эрна.
Мать без возражений впустила ее внутрь. Я быстро вошел вслед за Эрной. Мать закрыла дверь, но по-прежнему стояла у входа.
«Где вы его задержали?» — спросила она.
«На вокзале», — ответила Эрна.
Лицо ее приняло официальное выражение.
«Он слонялся по вокзалу».
«По какому еще вокзалу?» — в полном замешательстве спросила мать.
«По Штеттинскому».
«Что тебе там понадобилось?» Мать наконец обернулась ко мне.
«Я хотел уехать. Уехать из Берлина. Я не хотел быть обузой для тебя».
Внезапно мать с быстротой молнии бросилась ко мне и ударила меня по лицу. В эту пощечину она, казалось, вложила весь страх, все отчаяние последних дней. Удар был таким сильным, что я отлетел к противоположной стене и у меня из носа пошла кровь.
«Вот это да! В самую точку!» — изумленно выдохнула Эрна. — «Скажи честно — разве ты этого не заслужил?»
Мать опустилась на стул и зарыдала. Она выглядела такой больной и измученной. Мне хотелось броситься к ней, обнять ее ноги, но я не сделал этого. Чувство вины перед матерью осталось в моей душе до сегодняшнего дня. Эрна подошла к матери, положила ей руку на плечо. Все молчали. Наконец, прервав молчание, мать представилась:
«Меня зовут Роза Гемберг».
«А меня — Эрна Нихоф. Не знаю, как зовут вас на самом деле, но уж наверняка не Роза Гемберг. И отец мальчика вовсе не на восточном фронте. Знаю только, что вашего мальчика я задержала на вокзале во время дежурства».
Она огляделась.
«Когда зима будет на исходе, вам нужно уходить отсюда — владельцы домиков наверняка заявятся сажать овощи. Я не хотела бы…»
Она на мгновение замолчала.
«Что вы бы не хотели?» — перебила ее мать.
«Я бы не хотела, чтобы вы попали в неприятную ситуацию».
Эрна быстрыми шагами направилась к дверям. На пороге она обернулась и взглянула на меня.
«Будь здоров, мой маленький», — спокойно сказала она. — «И пусть вам повезет», — пожелала она матери.
Она уже открыла дверь, но вдруг вернулась назад, открыла свою сумку, достала оттуда карандаш и листок бумаги и что-то записала. Затем протянула листок матери.
«Не потеряйте и постарайтесь не оставлять на видном месте. Это мой адрес и номер телефона».
Она заботливо закрыла сумку и вышла из домика.
Оставшись одни, мы долго смотрели друг на друга.
«Нам нужно уходить отсюда. Кто знает, что она собирается сделать», — сказала мать.
«Она могла сделать что-нибудь еще раньше», — возразил я.
«Может, она хотела выяснить, где мы прячемся. Меня-то ведь она не знала».
«Тогда бы она не взяла меня в Страсбург», — сказал я.
«Куда? В Страсбург?» — спросила мать. Глаза ее тревожно заблестели.
«Я тебе все расскажу, но ты не бей меня больше, ладно?»
Она молчала. Я рассказал ей все. Мать выслушала мой рассказ со спокойным, бесстрастным лицом, ни разу не перебив меня. Когда я кончил, она встала и направилась к плите.
«Хочешь пить?» — спросила она. — «У меня есть мятный чай».
Я пил чай, ожидая, что она снова набросится на меня, но она заговорила со мной совершенно спокойно.
«Знаешь ли ты, что отец еще раньше сомневался в твоем уме и хотел проверить состояние твоей психики? Конечно, странности есть у многих. Это допустимо, но подвергать опасности других людей и даже собственную мать — это уже переходит всякие границы. И если тебе еще раз придет на ум что-нибудь подобное, ты больше не найдешь меня. Тогда я добровольно отправлюсь в газовую камеру».
Я испугался. До сих пор она не говорила о нашем будущем с такой беспощадной жесткостью. Конечно, мы знали, что могло ожидать нас, но не хотели думать об этом.
«Я не хочу пережить такое еще раз», — продолжала мать. — «Пока ты „путешествовал“, Людмила предложила нам снова устроиться у нее. Но когда Лона пришла, чтобы сообщить нам об этом, ты уже исчез. Все это время я оставалась в домике. Лона, как могла, заботилась обо мне. Теперь мы запрем домик и переберемся к Людмиле. Она живет сейчас на Байришенштрассе, недалеко от Оливаерплац, ей удалось найти довольно просторную квартиру. И прошу тебя: больше — никаких фокусов! В этом случае опасность угрожает не только нам, но и Людмиле».
«А почему бы нам не остаться здесь?» — спросил я. — «Зимой здесь безопаснее всего».
«Иногда совсем недурно помыться в настоящей ванне, сварить еду на нормальной плите, а не мучиться часами, чтобы разжечь огонь. И не просыпаться по ночам от холода».
«Мне совсем не хочется возвращаться к этой Людмиле. Она опять затащит меня к себе в постель и заставит гладить ее между ног», — подумал я. — «Уж лучше мерзнуть по ночам и мучиться, разжигая огонь в нашей печурке».
Я уже собирался сказать об этом матери, но увидел слезы в ее глазах, увидел, как она устала и измучилась.
«А если я пообещаю тебе, что буду делать все сам? Я смогу растапливать печь. Даже по ночам. Ты можешь разбудить меня, когда захочешь. Тебе ничего не нужно делать — я сам все сделаю. Ты сама говорила, что я разжигаю печь гениально. Ведь говорила же, помнишь?»
Но мать была неумолима и на уговоры не поддавалась. Сегодня я почти убежден — она сама не захотела бы перебираться к Людмиле, если бы я рассказал, что происходило между мной и этой женщиной. Может быть, она бы даже рискнула нашей безопасностью, чтобы не допустить этого. Я и сегодня помню слова матери — «Тогда я добровольно отправлюсь в газовую камеру».
Но в то время мне оставалось только одно — согласиться с ней и возобновить эту отвратительную дружбу.
Опять пройдя пешком добрую половину Берлина, мы оказались на Байершенштрассе, в новой квартире Людмилы Дмитриевой. Квартира была на пятом этаже, под самой крышей. По сравнению с прежней роскошной квартирой новая казалась помещением для прислуги.
В квартире было четыре комнаты. Две занимала сама Людмила, одна предназначалась для матери, еще одна — для меня. Обстановка всех комнат была чрезвычайно проста. В каждой комнате стояли кровать, шкаф и один стул.
