Посмотрела на палку, стоявшую рядом, у скамьи, еще раз внимательнее и даже, показалось Кустодиеву, сочувственно взглянула на него и наклонила голову. Так плавно, так величественно, словно богоматерь на иконе, — и прошествовала дальше.
А паренек бросил в последний раз взгляд на альбом Кустодиева и, уходя, с сожалением проговорил:
— И-и-их, живут же люди. Две-три закорючки проведут по бумаге глядишь и галку узнаешь, и с вороной не спутаешь. А мы… все торгуем, торгуем. Прощевайте пока!..
Кустодиев долго смотрел вслед уходившей женщине. И уже видел перед собой будущую картину…
Волга, пестрая в лучах солнца Волга. Желтые березы, багряные клены, золотой купол церкви, мелкие фигуры на втором плане, а на первом плане, как памятник русской красоте, России, с ее несуетливостью, статью, загадочностью, — она, женщина.
Так, а может быть, и чуть по-иному увидел Кустодиев свою картину «Купчиха».
Тут был русский пейзаж, и не тот знаменитый ле-витановский серенький день, а пейзаж, который любят народные мастера, сказочники, песенники Руси. Яркий, как на лубке, веселый, как народная игрушка. Где еще в Европе столько золота клали на купола, золотые звезды бросали по синему? Где еще есть такие маленькие веселые церквушки, отраженные в низине вод, как на просторах России?
Картину Кустодиев писал, как всегда вначале, быстро. Полотно взял большое. Женщину поставил во весь рост, во всей ее могучей красоте. И над "базаром красок" властвовал лиловый с багрянцем цвет. Он был наряден, праздничен и вместе с тем взволнован.
Его купчиха не была для него женщиной из зажи-, точного класса купцов, нет! Так же, как в тех «Купчихах», которых он писал в Швейцарии, о которых думал в Париже, его увлекала женская красота, богатство и красочность наряда — переливы шелка, узоры платка, блеск сережек в ушах, теплый румянец на щеках, тяжесть волос.
"Купчиха" 1915 года красива и величава, как широкая Волга за ее спиной. Стоит она в платье тревожного фиолетового цвета на фоне текучего русского быта. Там и церковь, и птички летят, и река течет, пароходы плывут, и молодая купеческая пара идет — залюбовались красавицей. Все движется, бежит, а она стоит, как символ постоянного, лучшего, что было, есть и будет, что так хотел бы сохранить художник".
Юлия Евстафьевна в изнеможении опустилась на диван. Был поздний вечер. Дети уснули, но покоя на душе не было. От мужа вот уже больше недели нет писем. Как его дела? Здоров ли? Как подвигается его работа в Москве над декорациями к пьесе "Волки и овцы" для МХАТа?
В последнее время она недовольна собой. Раньше умела скрывать свою озабоченность, волнения. Безмятежное, беззаботное состояние, даже недолгое, почти покинуло ее в последнее время. Не далее как три дня назад она писала:
"Боря, очень сожалею, что расстроила тебя своим письмом, но было уж очень тяжело. За детей внесла — за Киру 75 руб., за Ирину — 60 руб. за ученье и 60 руб. за завтраки до рождества. Детям говорили речь священник и директор. Говорили о войне, о тяжелом времени, что надо подавлять в себе злобное чувство к немецкому языку…" "В России недостаток ваты и бинтов. Я научилась делать бинты из старого полотняного белья, и мы хотим отправить на передовую. А то там иногда землей раны затыкают".
А он работал в последние месяцы с каким-то особенным азартом. Только что кончил «Купчиху», начал запоем писать «Красавицу», а еще иллюстрации, декорации. Часто им приходилось быть врозь. Он в Москве, она в Петербурге, вот как сейчас. Борис Михайлович писал:
"Я мучительно работаю, а ты нервируешь меня", "Мои отношения к тебе остаются те же, я скучаю о тебе, и это правда… Сказать тебе прямо: сиди и жди — это было бы жестоко, хотя фактически так и есть. Это (жестокость по отношению к тебе) я остро чувствую, и это доставляет мне большую неприятность. Но переменить я ничего не могу".
Недавно законченная «Красавица» теперь висит в его мастерской. Газеты писали о картине: "Вот уж кто чудит, так это Кустодиев… Он как будто умышленно кидается из стороны в сторону. То он пишет обыкновенные хорошие дамские портреты, вроде госпожи Нотгафт или Базилевской… а то вдруг выставляет какую-то дебелую «красавицу», сидящую на расписном с букетами сундуке… Нарочитое и выдуманное безвкусие".
Юлия Евстафьевна вздохнула. Поднялась с дивана, осторожно притворив дверь, пошла в комнату-мастерскую. Из окон ее видна яркая желто-белая церковь и вокруг нее сад. Это очень радовало мужа на их новой квартире в Петербурге.
Она зажгла свет, и сразу ярким пятном на стене засияла «Красавица». Юлия Евстафьевна невольно улыбнулась.
Ленивая, огромная, красивая, ей тесно, "ее чересчур много", она как бы «вываливается» из холста. Ни малейшего раздумья и сомнения на красивом лице. Ее тело написано с той же любовью к фактуре, что и одеяло. Та же шелковистость, та же розовая мягкость.
Любит он ее? Или снисходителен к бездумности? Или насмешничает? Еще недавно была «Купчиха» — народный идеал, почти некрасовская женщина. И вдруг — «Красавица»… Чуть-чуть толще, чуть-чуть ленивей, чуть-чуть красивей — и нет идеала. И все же есть цельность, завидная цельность.
Как это гладко написано, без малейших следов от мазка, в дивной манере старинных мастеров!.. Не это ли усугубляет ее бездумность? Ах, если бы ей, Юлии Евстафьевне, чуточку этой беззаботности!..
А в это время в Москве Кустодиев разговаривал с актером Лужским.
— Ну как, смотрел Немирович-Данченко мои декорации? — спрашивал Борис Михайлович артиста Московского Художественного театра Василия Васильевича Лужского.
— Да, да. И весьма хвалил, — отвечал тот.
— Хвалить-то хвалил, да все-таки второй акт мне, кажется, не удался, Хочу его проще сделать. У Островского нет ни в чем усложненности, вычурности. У него действие развертывается неторопливо, и декорации такими должны быть. В комнате Купавиной цвет обоев я думаю взять голубой. Драпировку повесил на окна — и стало уютнее. Колонны уничтожил. Как думаете, Василий Васильевич, лучше стало?
— Без сомнения, Борис Михайлович. Огромная фигура Лужского выделялась в проеме двери, головой он касался притолоки.
— Однако жаль, что Константина Сергеевича да и Москвина нет сейчас в Москве. Если у них появятся возражения, поздно будет. Переделывать нельзя. Хорошо, когда еще в эскизах все обговорено. Я могу работать при условии определенно высказанных пожеланий до начала работы.
— Мне ваши декорации, Борис Михайлович, очень по душе, я отношусь к ним с доверием и искренностью.
— Вот, вот, Василий Васильевич! Именно это я и хотел вложить в свои декорации: доверие и искренность. Вы меня хорошо понимаете, — Кустодиев поднялся с кресла, не без труда, с помощью палки.
