Мы бесконечно давно у них не бывали. Они будут очень, очень довольны.
– Больше чем довольны – в восторге. И Гингер, и Присманова – оба, они так тебя любят. Едем. Но непременно в такси, а не в метро. Туда и обратно в такси. Я страшно устала.
И мы едем.
Дверь нам открывает сам Гингер. Но, к моему удивлению, он не только не выражает восторга от неожиданного появления Георгия Иванова, а скорее смущен и растерян, хотя и старается скрыть это.
– Вот уже кого никак не ждал. Великолепно, чудесно. Спасибо, – отрывчато произносит он, неловко топчась перед нами, укладывая наши шляпы на комод в прихожей, как будто желая задержать нас подольше. И вдруг будто решась: – А у нас Марина Ивановна. Пришла проститься перед своим отъездом в Москву.
Ах, вот в чем дело – Марина Цветаева здесь. Она терпеть не может ни Георгия Иванова, ни Адамовича, ни меня, считая нас петербургскими снобами-эстетами.
Особенно Георгия Иванова с тех пор, как он – по ошибке – в своих «Петербургских зимах» приписал стихотворение Мандельштама «Как скоро ты смуглянкой стала», посвященное ей, какой-то «хорошенькой, вульгарной зубоврачихе».
Но о романе Цветаевой и Мандельштама никто в Петербурге не слыхал. Сам Мандельштам никогда в разговоре не упоминал ее имени, а о хорошенькой «зубоврачихе», вставившей ему искусственные зубы в кредит, вспоминал с удовольствием довольно часто.
Марина Цветаева сочла себя обобранной, решила огласить свои права на это стихотворение в прессе, в фельетоне, написанном ею для «Последних новостей». Но Милюков не пожелал напечатать его, что глубоко возмутило ее и еще больше восстановило против Георгия Иванова.
Совершенно понятно, что наше неурочное появление обеспокоило бедного Гингера. Ему казалось, что оно может испортить его «последний вечер с Цветаевой».
Впрочем, страх его был неосновательным. Нам нередко приходилось встречаться с Мариной Цветаевой на литературных вечерах и в гостях у «меценатов». Иногда мы даже обменивались несколькими ничего не значащими словами, хотя она всегда старательно избегала нас, как и мы ее.
Но сейчас пути к отступлению были отрезаны. Гингер вводит нас в комнату, где за столом перед листом бумаги сидит Марина Цветаева. Тут же Софиев, Корвин-Пиотровский, Закович и еще несколько так называемых молодых поэтов.
Присманова кидается нам навстречу. Ей и в голову не приходит, что из-за нас может произойти какое-нибудь недоразумение. Она вообще вряд ли знает о взаимоотношениях своих друзей и знакомых. Это ее не интересует. Она выше всего этого, постоянно витая в заоблачных сферах поэзии.
Георгий Иванов спешно здоровается с ней.
Марина Цветаева смотрит на нас, прищурившись. Она очень близорука, но, казалось бы, из совсем не свойственного ей кокетства, не носит очков.
Наше появление ей явно неприятно. Она гордо выпрямляется и как-то вся ощетинивается, становясь – по своему собственному определению – тем «камчатским медведем без льдины», которого я привыкла видеть в гостях у «меценатов», где она всегда как будто готова принять бой. И сейчас она тоже как будто готовится к бою.
Но Георгий Иванов быстро подходит к ней и целует ее руку, которую она с некоторой задержкой подает ему.
– Марина Ивановна! Как я рад! Я боялся, что мне не удастся проститься с вами перед вашим отъездом.
– Рады? – холодно переспросила она. – Вот не ожидала.
– Страшно рад! – горячо подтверждает он. – Ведь мы вряд ли скоро увидимся.
– Никогда больше не увидимся. Никогда, – так же холодно отрезает она. И уже мне, чуть потеплевшим голосом: – А вы, скажите, тоже рады?
– Ужасно рада! – совершенно искренне говорю я.
Она пожимает плечами:
– Просто чудеса в решете. Что ж? Я почти готова поверить. А ведь меня теперь большинство прежних знакомых на улице не узнает; не кланяются мне, отворачиваются от меня.
– Мерзавцы! – отчеканивает Гингер. – Повесить бы их всех, буржуев и богачей.
– А мы, – перебивает его Закович, обращаясь к Георгию Иванову, – как раз одному такому буржую, по инициативе Марины Ивановны, сочиняем коллективную просьбу дать деньги на каникулы N. N.
N. N. – милая молодая писательница, только что перенесшая тяжелую болезнь. Ей действительно необходимо отдохнуть где-нибудь в горах или у моря. И мы с Георгием Ивановым с полной готовностью включаемся в «коллективную работу». Ею руководит Марина Цветаева.
– Софиев, прочтите-ка, что мы написали начерно.
Софиев читает:
– Глубокоуважаемый и дорогой…
– Не дорогой, а милый, – поправляет она, – милый – чувствительней, буржуй ведь сентиментален. Дальше?
Софиев продолжает:
– Мы, зная ваше золотое сердце и то, что вы всегда оказываете щедрую помощь…
– Золотое сердце – это хорошо, – прерывает чтение Марина Цветаева. – Польсти, польсти! Зальем его лестью, пусть захлебнется в ней – авось раскошелится.
– Не беспокойтесь, Марина Ивановна, раскошелится. Мы его, как лягушку, на эту бумажку поймаем. – И Георгий Иванов указывает на исписанный лист. – Если бы кто-нибудь из нас с глазу на глаз его просил – безусловно отказал бы, но ведь тут гласность, общественность – не отвертится.
Текст бумажки, на которую, как лягушку, поймают скупца-богача, обсуждается фраза за фразой и трижды переделывается. Георгий Иванов острит, как всегда, и смешит всех. Я не думала, что Марина Цветаева может так звонко и весело смеяться. Я никогда не видала ее такой оживленной и дружелюбной. И я вполне очарована ею.
Наконец «бумажка» готова и красиво и четко переписана.
– Теперь подписи. Первым вы, Георгий Владимирович. Очень красиво, с росчерком. Ведь вы любимец «Современных записок», не то что я. Мне в них ходу не давали, ни моим стихам, ни прозе. Сколько раз возвращали…
Наконец и с подписями покончено, и даже адрес на конверте каллиграфически выведен.
Марина Цветаева смотрит на часы, висящие на стене.
– Господи! Половина двенадцатого, а Мур еще не ужинал, и завтра мне надо встать в половине шестого!
– Зато, – сентенционно заявляет Пиотровский, – благодаря вам N. N. сможет отдохнуть на берегу моря. Вы совершили доброе дело, Марина Ивановна.
