верно, не знаешь…
Оказывается, Мухаметгалей рассчитался в магазине и ушел с артелью плотников в степь, взявши подряд у богатого скотовода.
— И что же?…
— Я подумала, может быть, и тебя возьмут. Мог бы хорошо заработать. — Она помолчала. — А Мухаметгалей собирается жениться.
Он засмеялся, сильно смутив бедную женщину.
— Нет, зачем же я поеду. Ведь я не собираюсь жениться.
— Всегда ты смеешься над глупой сестрой.
В типографию, большой бревенчатый дом с полуподвалом, пришли они с Камилем — договориться насчет его учения наборному делу. Когда спускались по узкой темной лестнице в полуподвал, столкнулись с парнишкой. Они посторонились, парнишка пробежал, но вдруг остановился и неуверенно позвал:
— Габдулла?
— Сашка!
— Погоди, я мигом.
А внизу, в сумеречном, пахнущем маслами тумане, где стояли с необычным уклоном и все будто испещренные мелкими ячейками сот столы, машины, то подымающие, то опускающие решетчатые свои опахала, он увидел Ицхака возле одной из таких машин. Вскоре прибежал Сашка Гладышев, явился мастер, бельмастый худой человек, которого Камиль с таинственной почтительностью величал Андреем Савельевичем. Договорились, что Габдулла будет приходить во второй половине дня — к Гладышеву, раз они знакомы, — уходить он может когда захочет, в случае недоразумений надо обращаться прямо к нему, Андрею Савельевичу.
Потом наступило время обеда, ребята собрались в харчевню напротив, и Габдулла отправился с ними, оставив Камиля с мастером.
Смущенно и радостно смотрел он на приятелей детства, удивлялся, что время меняет внешность людей, но оставляет прежним характер. И кажутся они Габдулле большими мальчиками.
— А знаешь, он ведь у нас женат второй год, — сказал Сашка, отваливаясь от стола. — Не видать бы Ицхаку жены как своих ушей, если бы в Уральск не приехали Флейшманы. У тех ни много ни мало — одиннадцать дочерей. Ицхак хотел жениться на старшей, но ему говорят: бери младшенькую, она тоже, как и ты, молочко еще пьет.
— Ты болтун! — баском смеялся Ицхак. — Пора в цех, а он истории рассказывает.
Уже на следующий день, едва только выйдя с уроков, Габдулла побежал в типографию. И все последующие дни ходил аккуратно. Ремесло наборщика ему нравилось, и очень нравились сами ребята. Только теперь, сойдясь с ними опять, он понял, как много воды утекло со времени детских забав. Сашка уже много лет работал, был слесарем на механическом заводе Винклера, подручным в кузнице Наумова, теперь вот перешел в типографию — здесь полегче, воздух, правда, со свинцовой пылью, но зато тут не приходится поднимать тяжести.
Пожалуй, Сашке не мешало бы считаться с положением семьи, мать стара, бабушка совсем дряхлая, у самого здоровье не крепкое. Но, как прежде, он был задирист, вольно держал себя с мастером и называл его сателлитом.
Ицхак вроде тот и не тот, одно очевидно: в нем усилилась прежняя практичность, прибавилась осторожность. Но вот что удивило Габдуллу: Моргулис, механик на кожевенном заводе, оказался старшим братом Ицхака, это о нем так печалилась бедная красильщица, упокой господь ее душу! Ицхак считал брата неудачливым, едва ли не пустым человеком и настырно добивался от него, какая же из дочерей Флейшманов нравится ему больше. Сам ходил к Флейшманам и вел разговоры с одной из сестер, перезрелой, плоскогрудой девицей с глупыми коровьими глазами. Своею Цилей он гордился, хвалился перед друзьями: какие у нее способности хозяйки, как умеет ладить с людьми. Врал, что на покраску носит ей ткани жена банкира Цфасмана. Мать, рассказывал он, прожила только неделю после их свадьбы, но перед смертью будто бы сказала: «Ицка, ты выбрал жену какую надо!»
Но смеялись и шутили они только в первые дни, как бы повинуясь давней привычке. Работа по двенадцати часов, заботы о хлебе, беспокойство и страх за здоровье, ведь больной ты не нужен хозяину, — все это делало молодых людей боязливо-сердитыми и раздражительными. И было жалко их, и стыдно чего-то, как будто сам ты виноват перед ними.
Из цеха Габдулла поднимался в контору, где в отсутствие редактора «Уральца» им удавалось посидеть вдвоем с Камилем. Камиль, по обыкновению, бывал оживлен, шумно говорлив, и в этом буйстве энергии Габдулле виделось что-то неприличное и противоестественное.
— Я все еще кажусь себе мальчишкой, — говорил он, будто не слыша Камиля, — а мои сверстники… как угнетены заботами о куске хлеба и как эти заботы унижают их, старят прежде времени. Неужели они недостойны ничего лучшего, чем жизнь в этом чаду, в грохоте старых машин?..
— Условия не из приятных, тут все надо менять, все старое вон! Вот, кстати, Ибн-Аминов реконструирует свой завод, закупает новое оборудование. Ты бы пошел поглядел: как-никак на наших глазах мужает национальная промышленность. Об этом мы будем писать. Непременно! — И тут он снял со стены мандолину, которую давно уже перенес из дома в свой — теперь почти уже свой — служебный кабинет вместе с другими будто бы любимыми вещами: старым креслом, стульями, медной потемневшей пепельницей, — и заиграл что-то веселое, легкое, отчего глаза у него засверкали счастливым, бессмысленно горячим блеском. Временами он поражал Габдуллу своей то ли недоброй беспечностью, то ли глупостью. Ну на кой им сдался заводчик со своими преобразованиями!
Между тем уже назавтра он пошел на завод. Все тот же широкий грязный двор, длинные, низко придавленные саманные постройки, визгливые телеги с вонючими шкурами. Нашел там Хикмата и поразился, с каким враждебным удивлением тот поглядел на него. Однако отставил тачку, пошутил: «Ну как прогулка?» Что-то резкое прокричал мастер, и опять Хикмат зло сощурился: «Хватит, для беседы найдем другое время!» Он и его товарищи возили в тачках кожи, сбрасывали в широкие ямы, зольники, — в них кипела, пузырилась зловонная известковая жижа. Из другой ямы надо было вынимать кожи, отлежавшие в растворе несколько дней, и везти в жорное отделение — там кожи полоскали в холодной воде и снимали с них мездру… Неужто Камиль и вправду верит, что хозяин когда-нибудь обновит завод и те обновления решительно переменят картину и облегчат работу сотен изможденных людей?
Запинаясь о колдобины, обходя вонючие лужи, он шел к воротам, когда вдруг увидел Канбика, шагающего рядом с повозкой, груженной шкурами. Худая, мосластая лошаденка напрягалась, таращила невыразимо тоскливые глаза, а воз кривился с боку на бок и грозил опрокинуться. Мальчик, узнав Габдуллу, обрадованно кивнул, засвистал на лошадку и прищелкнул кнутом.
В воротах Габдулла столкнулся с дядей Юнусом и спросил, давно ли мальчик работает.
— Добрый парняга растет! — живо отозвался дядя Юнус. — Иной мужик не справится, а он справляется.
— Не рано ли вы отдали его?
— Я в его годы за плугом ходил. Правда, я был куда сильней. — Он
