вот на днях пришел ответ, который опять же можно было бы посчитать завуалированным отказом. Камиль же чувствовал: на этот раз дело может выгореть, ибо в ответе указывалось, что для такого предприятия, как издание газеты, нужны определенные гарантии: состоятельность владельца, материальная база. Ежели все это будет в наличии, можно вернуться к вопросу еще раз. Он пошел к Ядринцеву посоветоваться. И тот вдруг сказал:
— Да купите вы «Уралец» вместе с типографией и владейте на доброе здоровье!
— А что, продаст ли хозяин?
— С руками, с ногами. Он бы и меня заодно продал, да я плюю на него и уезжаю. Соскребать с себя местечковую коросту. Да что же вы молчите? Благодарите за совет, да идемте выпьем за мой отъезд в столицу!
Распив с Ядринцевым бутылку шампанского, наслушавшись его меланхолических речей, Камиль и поспешил к Габдулле.
Значит, дело за приобретением типографии. Но денег у Камиля нет. Почти нет. Мириться с препятствием теперь?.. Деньги он возьмет у отца, пойдет к родичам, обратит в деньги приданое жены. Наконец одолжит у друзей. Да вот не льнут теперь к нему друзья: один укатил в отцовское имение пережидать там неспокойные события, другой делает карьеру на коммерческом поприще, а этот, черт подери, революционер Шарифов водит за собой тупорылого своего пациента, который почему-то решил не пить вина, единственное, в чем он понимает толк…
Еще не купив типографию, Камиль договорился с оренбургским издателем Карими, чтобы тот помог обучить его рабочих; Габдулла должен был ехать в Оренбург постигать типографское дело. Из Казани обещали шрифты и оборудование. Тем временем и деньги нашлись: недостающую сумму вдруг одолжил Муртаза Губайдуллин, глава большой мануфактурной компании. Камиль смущенно шутил: «Коль счастье привалит, и дураку везет».
Габдулла внутренне готовился к переменам в своем бытовании: и поездка, и затем работа в издательстве означала, что в медресе он уже не вернется. И он совсем уже был готов, когда вдруг Камиль небрежно-весело сказал:
— Пожалуй, мы отменим поездку в Оренбург. У нас, в конце концов, своя типография, подучишься у здешних наборщиков.
Сказал бы прямо, что на поездку нет денег. Ведь каждому в городе известно, что все до копейки отдано за типографию.
С Камилем он уставал. Буйный оптимизм, напористая энергия продолжали в нем бурлить и после того, как дело было сделано, и теперь выражали всего лишь удовлетворение содеянным, и, можно было думать, собственной персоной. Опять потянуло к Хикмату, в слободу, где жили простые, общительные люди с их простыми и спокойными отношениями.
Хикмат жил у дяди Юнуса, умно ладил с тетушкой Сарби, помогая хозяйке в ее, трудах и приласкивая шумливую детвору. Здесь он познавал добросердечие целого семейства, которое считало его уже своим. Вот с холода, усталый и проголодавшийся, приходит он в дом, а на столе горячий самовар, и горит очаг, раскаляя казан с кипящим в нем салом, и тетушка Сарби бросает в него горсточки муки, мешая деревянной лопаточкой; нехитрая, но вкусная и здоровая пища бедняка. А хорош бывает и картофельный суп, затируха тоже, посыпанная мелко нарезанным и поджаренным на сковороде луком. На полке, в углу, чаша с кислым молоком, захочешь попить — налил в стакан, добавил воды, ах, вкусно!
Дети как бы случайно пробегают мимо кухни, обострившимися лицами обоняя запахи. Давно уж, поди, проголодались, Но ни один, даже самый маленький, не шастает с куском — грех! Обронишь крошку, втопчешь в землю — в поле хлеб не вырастет. Вообще, у хозяйки, простой, неграмотной женщины, было много этаких хитростей. В очаг плевать нельзя, а не то язык покроется язвами. Через коромысло прыгать — волдыри пойдут по ногам. Ежели обстригаешь ногти, не разбрасывай по сторонам, а собери и выкинь в помойную яму. Вот мальчик один разбрасывал этак, а ноготь попади ему с хлебом, да в животе рос, рос и проткнул ему живот. Наивно, смешно, а между тем дом содержался в чистоте, дети были ухожены, не мучились животами, не страдали чесоткой или иною дрянной болезнью.
Хикмат, обходительный со всеми в доме, особенно ласков был с Канбиком: то посадит рядом, чтобы почитать ему книгу, то позовет в баню, то пойдут во двор вместе — починить забор, курам насыпать корму, подмести в ограде.
— Он мне как сын, — говорил Хикмат, смущая мать Канбика. — Ах, смотрите, она не верит!
— Верю я, верю, — вся пунцовая, отмахивалась Мадина, — вот несносный какой!
— Он мне как сын! — повторял Хикмат, точно заклинание. — Как сын!
С Габдуллой он не откровенничал на этот счет, о прочем тоже разговора не получалось. В нем чувствовалось некое напряженное нетерпение, которое всякий раз ставило между ними непонятную, глупую какую-то преграду. Габдулла удивленно смотрел на бывшего однокашника и встречал его покаянный, но твердый взгляд. Однажды, гуляя по берегу, где над водой сидели с удочками мастеровые, он увидел Хикмата раздающим листовки.
Мастеровые хотя и с опаской, но брали его листовки, татары просили перевести. Хикмат путал слова, добавлял от себя и, кажется, пугал иных.
— Это что же, — спрашивали мастеровые, — значит, все полетит к черту?
— К черту, непременно к черту! — отвечал Хикмат.
У парня опасно кружилась голова, он смеялся, был счастлив. Вот дурак, гнул спину у лавочника и мечтал о собственных хоромах! А ему достаточно саманного домика, в котором он будет делать бомбы и, когда придет время, взорвет жандармское управление.
Дядя Юнус, пожалуй, и сам опасался глупой горячности юноши.
— Поостерегись, — говорил он, — у нас рабочий из нищей, голодной деревни. Иной рад-радешенек, что нашел себе место, боится потерять его. Да вот хотя бы взять Садри. Услышит слово «политика» и бледнеет. На кой, говорит, сдалась нам политика. Нам бы, говорит, жалованье увеличили, да чтоб рабочий день покороче, да чтоб казаки не наезжали, когда мы стачку проводим. А политика нам ни к чему…
Хикмат хохотал как сумасшедший, тянул Габдуллу из дому на берег Чагана и рассказывал, с какими необыкновенными людьми он водит дружбу, и как они доверяют ему, Хикмату, и как считаются с ним. Однажды на улице он показал Габдулле на человека с бледными впалыми щеками, с круглой курчавой бородкой:
— Моргулис, наш механик. — И, понизив голос до шепота, с каким-то особенным удовольствием пояснил: — С Сормовского завода уволен… с волчьим билетом. Слыхал небось про сормовскую забастовку?
— А как же Ибн-Аминов?
— Наши уговорили: дело, мол, хорошо знает. — Он засмеялся. — Такие, брат, дела. Ты вроде спешишь куда-то?
— Да тут… дело срочное.
Однако никаких срочных дел у Габдуллы не было. Стояли последние дни апреля, было тепло, улицы пылили в нагретый и
