Однако внезапно все прекратилось. Он прошелся по комнате, пару раз провел рукой по волосам, осмотрелся по сторонам — испуганно, недоверчиво, затем бросил на нас несколько испытующих взглядов. У меня было такое впечатление, что он хотел посмотреть, не смеется ли кто-нибудь над ним. И я должен признать, что даже со мной от напряжения едва не случилось чего-то вроде приступа нервного смеха.
"Смешно, — сказал Гитлер скрипучим голосом. — Приходилось ли вам видеть, как сбегается народ, когда на улице начинается драка? Жестокость внушает им уважение. Жестокость и грубая сила. Простой человек с улицы уважает лишь грубую силу и безжалостность. В особенности женщины, женщины и дети. Людям нужен целительный страх. Они хотят чего-нибудь бояться. Они хотят, чтобы их пугали и чтобы они, дрожа от страха, подчинялись кому-нибудь. Разве не об этом свидетельствует опыт побоищ во время наших митингов, когда побитые первыми записывались в члены партии? Что за болтовня о жестокости, что за протесты против мучений?! Массы хотят этого. Им нужно что-нибудь ужасающее".
После паузы он продолжил уже прежним тоном: "Конечно, я все это запрещу. Пару человек, наверное, придется наказать, чтобы эти ослы из Немецкой национальной партии успокоились. Но я не хочу, чтобы из концлагерей делали дома отдыха. Террор — самое действенное политическое средство. И я не стану отказываться от него только потому, что эти буржуазные слюнтяи находят его неприличным. В этом мой долг применять ЛЮБОЕ средство, чтобы воспитать в немецком народе твердость и подготовить его к войне".
Гитлер принялся возбужденно ходить взад-вперед. "И во время войны я не буду вести себя иначе. Самая жестокая война — самая милосердная. Я буду внушать ужас ошеломляющим применением всех моих средств. Вплоть до внезапного шока, вызванного страхом перед ужасной смертью. Почему же я должен обращаться иначе с моими внутренними политическими противниками? Все эти так называемые ужасы предотвращают тысячи одноразовых акций по борьбе с упрямцами и недовольными. Теперь каждый хорошо подумает, прежде чем делать что-нибудь против нас — если он узнает, что его ждет в лагере".
Никто не решался задать Гитлеру вопрос. "Я больше не хочу слышать об этих вещах, — сказал Гитлер. — Ваше дело — позаботиться о том, чтобы никто не собирал материалов по этим "делам". Я не хочу обременять себя подобными пустяками. А если какой-нибудь слюнтяй не переносит, когда рядом кто-то страдает — пусть записывается в сестры милосердия, а не в мою партию".
Остается ли Гитлер бесчувственным к чужим страданиям? Свойственны ли ему жестокость и мстительность? Я думаю, ответ на эти вопросы сегодня уже ни у кого не вызывает сомнения. Пару лет назад, такие вопросы возникали у каждого, кому доводилось слышать, какие странные вещи Гитлер говорит в узком кругу. Любой, даже самый простой разговор с ним свидетельствовал о том, что этот человек охвачен безграничной злобой. На кого он злился? Догадаться было невозможно. Все что угодно могло внезапно вызвать его ярость и злобу. Казалось, что ему просто необходимо все время что-нибудь ненавидеть. Но, вместе с тем, и переходы от негодования к сентиментальности или восхищению тоже были совершенно неожиданными.
В мае 1933 в Данциге состоялись повторные выборы. Здесь национал- социалисты имели больший успех, чем в Рейхе, где выборы принесли Гитлеру лишь сорок четыре процента голосов. "Великолепно, Форстер!" — телеграфировал Гитлер данцигскому гауляйтеру, когда тот доложил ему о своих пятидесяти процентах. В награду Гитлер пригласил несколько человек из Данцига к себе в рейхсканцелярию на кофе с пирогами.
Это был действительно кофе с пирогами "по-домашнему"; на стол подали пирог с корицей и большой кекс. Гитлер сам ухаживал за гостями. Он был весел, даже симпатичен. Пару часов назад он обрисовал нам с Форстером основные направления своей восточной политики. Он говорил, что нам следует отбросить всякую сентиментальность и отказаться от драматических эффектов. Национал-социалистам ни к чему "доказывать" свои патриотические чувства, как это делали партии Веймарской республики. В задачи нашей партии в Данциге не входят крикливые политические излияния в духе "Немецкой национальной". Мы достигли всего, что нам нужно, не устраивая представлений. Надо быть хитрее. Германский народ не сможет достигнуть всех своих целей за несколько дней или недель. Данцигские национал-социалисты должны избегать всего, что могло бы дать миру повод для недоверия. Есть только два пути — или фиглярничать, или заниматься делом, и тут уж отказаться ото всякой театральности. Сам он, по его словам, готов заключить любой договор, чтобы облегчить положение Германии. Он даже готов договориться с Польшей. И наша задача помочь ему в этом. Данцигский вопрос будем решать не мы, а Гитлер, и только в том случае, если Германия станет сильной и страшной. Чем тише и беззвучнее будет наша борьба за существование, тем лучше она будет соответствовать интересам Германии.
Не нам решать данцигский вопрос или проблему "Данцигского коридора". Этим вопросом займется Рейх. Но Данциг, со своей стороны, должен позаботиться о том, чтобы в течение будущего года устранить с пути Рейха все препятствия, какие только сможет.
То же самое Гитлер повторил затем в короткой речи к данцигским партийцам. После этого мы пили кофе с пирогами. Разговоры, которые он вел при этом, были менее официальными. Недавно он начал борьбу с независимой Австрией, объявив против нее тысячемарковое эмбарго. Он ввел это эмбарго вопреки желанию министерства иностранных дел. Было заметно, какое удовлетворение приносит ему борьба, которую он считал уже почти завершенной. В каждом его слове сквозила неприкрытая ненависть и издевка.
"Австрия запархатела. Вена уже не немецкий город. Там расселись славянские полукровки. Чистая немецкая кровь уже не в чести. Повсюду командуют попы и евреи. Пусть эти "венцели" убираются к черту!"
Все это перемежалось с настойчивыми приглашениями угощаться. Данцигские партийцы, сидевшие рядом с Гитлером, слушали его, ничего не понимая. Гитлер говорил, что он освободит здоровое ядро от гипсовой массы: "Рейх должен освежить Австрию. Этот Дольфус, эти платные писаки и хвастуны, глупые карлики, которые считают себя государственными деятелями и не видят, что пляшут на нитках в руках английских и французских кукловодов — они еще за все ответят. Я знаю, — продолжил он, выдержав паузу, — говорить о присоединении Австрии еще рано. Но почему они не проводят немецкой политики?" Он сказал, что позаботится о том, чтобы отправить к чертям всю эту мягкотелую сволочь.
